Публикация, предисловие и примечания Сергея Викторовича Шумихина

Борец и писатель

Из переписки чемпиона России по тяжелой атлетике и чемпиона мира по французской борьбе среди профессионалов, выдающегося русского атлета Ивана Михайловича Заикина (1888–1948) и писателя Александра Ивановича Куприна (1870–1938)

В 1998 году я написал небольшую заметку, начинавшуюся так: «Полвека назад в Кишиневе умер знаменитый борец, дважды чемпион мира, а также один из первых русских авиаторов, Иван Михайлович Заикин. <...>. Как можно было предположить, дата прошла незамеченной и неотмеченной. Увы, нам нечего сказать о сегодняшней судьбе дома-музея Заикина в Кишиневе. Маленький домик содержала вдова атлета Анна Фоминична, которая лет десять после смерти мужа была директором, завхозом и экскурсоводом в одном лице. Домишко стоял на Каменоломной улице молдавской столицы. В 1948 году улицу переименовали в улицу Ивана Заикина, и она сохраняет это название по сей день. В советское время существовал, и не только на бумаге, даже Фонд Заикина (для поддержки молодых спортивных дарований - борцов и тяжелоатлетов). Сейчас от этого фонда, естественно, и следов не сыскать. Отрадно, что в сегодняшней Молдове еще помнят Заикина, и даже была выпущена почтовая марка с изображением чемпиона, а в интернете на сайте «Мой город Кишинев» появилась страница, посвященная ему».
Но Заикин, которого зарубежная пресса называла «Шаляпиным русских мускулов», интересен не только борцовскими или авиаторскими достижениями. Тесная многолетняя дружба связывала его с А. И. Куприным. Со стороны писателя это был не просто интерес «коллекционера человеческих типов» к людям экзотических, ярких и мужественных профессий - таких, как балаклавские рыбаки, цирковые артисты, жокеи, водолазы, авиаторы, а именно дружба. Куприн очень ценил Заикина. «Это еще пустяки, Ваня, что сделать огромную карьеру своей природной силою и мордовской хитростью (простота, как мордовский лапоть, о 8-ми концах), - писал он Заикину в 1927 году. - Важнее твоя славная доброта и искренность. Все тебя знают. Как назовешь твое имя, сейчас же все мужские морды и дамские личики расплываются в масляничные улыбки. Очарование - это великий козырь. Далеко не все им владеют». Кстати, другой русский чемпион мира по профессиональной борьбе, Иван Поддубный, подобным обаянием не обладал, на арене был по-настоящему жесток, и борцы его побаивались. Заикина же любили. «Милое мое взрослое дитя», «Саженный болван и вообще в жизни доверчивый расстегай», «Милый богатырь», «Мой дорогой братишка» - такие высказывания рассыпаны по письмам Куприна к Заикину. «Ах, Ваня, Ваня, наша дружба перенесла много испытаний. Она как бы проверена огнем, женщиной, водою, смертью, золотом и прочей хреновиной», - писал ему Куприн в том же 1927 году. Заикин же, со своей стороны, просто боготворил старшего друга и все купринское семейство - Александра Ивановича, его жену Елизавету Морицевну и дочь Ксению («Кису»).
После революции Заикин оказался в Бессарабии, поселился в Кишиневе, гастролировал по Европе и Америке. Румынским подданным не стал, хотя одно время подумывал об этом, будучи усиленно склоняем местными властями к переходу в «румынство». Однако Куприн отсоветовал ему становиться «Заикинеско». В Америке русскому борцу не раз довелось испытать на себе подлость соперников, когда, например, один из них, чуя неминуемое поражение, попытался оторвать Заикину ухо. В Бессарабии, Румынии, Сербии хлеб насущный он добывал такими номерами, как сгибание на плечах двутавровой стальной балки или «переезд через себя» по настланным доскам грузовика с полным кузовом зевак. Куприн писал другу по этому поводу: «Да и стоит ли публика того, чтобы перед нею тянуться изо всех сил и жил? Каждый человек из ее состава может быть в отдельности милым, приятным, мягким, добрым, занимательным, щедрым человеком. Но вместе, вкупе, в целом - это хам, зверь, трус и дурак. Ведь в глубине души вся она, эта г-жа Публика, жаждет увидеть зрелище, как человек разобьется, искалечится, угробится на тырсе».
Когда в 1940 году по договору между СССР и Румынией Бессарабия и Западная Буковина отошли к СССР, Заикин автоматически превратился в советского гражданина. Он получил от советской власти персональную пенсию и как знаменитость, в антисоветской деятельности не замеченная, был осыпан почестями (звание заслуженного мастера спорта СССР, статья в «Огоньке» и прочее).
Большое количество писем А. И. Куприна к И. М. Заикину находится в РГАЛИ (Ф. 2347, оп. 1, д. 21-25). Одиннадцать этих писем опубликовал Н. И. Колев в сборнике «Новое и забытое» (М., 1966) - к сожалению, вероятно по цензурным условиям того времени, со множеством неоговоренных купюр и более чем лаконичными, а частично ошибочными примечаниями. Лишь в очень незначительной части купринские письма к Заикину использованы в книге Ксении Куприной «Куприн - мой отец» (М., 1979) и в воспоминаниях самого атлета «В воздухе и на арене» (Куйбышев, 1965).
В РГАЛИ хранятся и несколько писем Заикина к Куприну. Русский богатырь, которого сам Александр Иванович выучил грамоте, читал довольно бегло, писал же с большим трудом. «Мне легче было телеграфный столб сломать, чем письмо написать», - признавался он. Поэтому свои послания Заикин диктовал, и в зависимости от того, кто в данный момент держал перо, они написаны иногда культурным, интеллигентным почерком, почти без ошибок, чаще же - крупными полудетскими каракулями: это старалась вторая жена Ивана Михайловича Анна Фоминична, отнюдь не превосходившая мужа грамотностью.
Ниже публикуются (с небольшими сокращениями) два письма А. И. Куприна и два письма И. М. Заикина - последние с частичным сохранением их своеобразнейшей орфографии и вставленными публикатором в квадратных скобках пропущенными, но необходимыми по смыслу словами.
В первом письме, по содержанию относящемся к апрелю 1927 года, Куприн откликается на просьбу друга переслать весточку оставшейся в СССР дочери Заикина П. И. Самсоновой с тем, чтобы ответ пришел на адрес Куприна (очевидно, борец уезжал на гастроли и на какое-то время лишался постоянного адреса).

Почтеннейший Иван Михалыч, милый мой Ваня.
Письмо твое к дочке у меня. Но, вот, я не знаю: ты ли не написал мне ее адрес, или я его потерял? Сделаю я это, конечно, с удовольствием, как и всегда готов исполнять твои поручения. Боюсь одного: имя мое там довольно известно и не особенно любимо. Вот, на днях мы все прочитали в советских газетах, а потом перепечатали в эмигрантских, что в конце марта был назначен показательный суд над Буниным, Мережковским, Бальмонтом и мною, над этими слугами проклятой буржуазии, наемниками Антанты, прихвостнями белогвардейшины и т. д. И что никто из писателей тамошних и вообще интеллигентов, из отвращения к нам, не согласился пойти в защитники; так что пришлось самому правительству назначить нам адвоката. Конечно, все это дико. Смешно, особенно если подумать, что в 1927 году они вновь перепечатали 12 моих книг (конечно, бесплатно). Так я и думаю, как бы письмо, мне адресованное, не обратило бы на себя их благосклонного внимания, и как бы писавшему не влетело. Поразмысли над этим.
Вряд ли для тебя будет утешением узнать, что живем мы «кепьско». Мои посланные в Америку кино-пьесы, все еще лежат в Лос-Анжелесе, и о них ни слуху, ни духу. Лавочники больше не верят в кредит. Весна холодная и мокрая. Пишу с большим трудом, потому что мысли бродят, как беспослушные овцы... Зачем, о Иван, затеял ты революцию во время войны? Это все равно, что случился пожар в борделе, а проказливый гость заливает его керосином!
Целую тебя, дружок мой. <...>
Твой А. Куприн.
А прежде-то! Бывало, иссохнут денежные источники, или здоровье плохо, или скука одолеет - только свистнешь судьбе: Ты! Кривая! Помоги! - а она сейчас же: «Слушаю, батюшка Иван Михалыч! К вашим услугам, дорогой Александр Иванович!»
Ах!

Второе письмо написано Куприным под новый 1928-й год. Опускаем первый абзац с приветствиями и поздравлениями:

<...> Ужасно я обрадовался, получив, наконец, письмо твое. Мне казалось, что уже два года не имею от тебя сведений. Не могу сказать, что милый художник Витя Федоров был аккуратным посредником в переписке. Я получил от него лишь одно письмо, в котором он грозился прислать мне твой портрет, но, главным образом, просил меня устроить его в Париже в кинематографе, артистом. Он-де очень фотогрегиничен (так! - С. Ш.) и был бы чрезвычайно хорош в ролях Валентино покойного6. Мог бы-де быть хорошим партнером для моей дочери. Ну что я ему ответил бы? Во всех студиях Парижа с утра до вечера стоят сотни и тысячи лицеистов, пажей, дипломатов - всё бывших, с прекрасными манерами и подлинных красавцев, и всё это для того, чтобы сняться в массе, статистом, на секунду, в общем движении. Да и дочь моя - не действующее лицо в пьесах, а пока только так называемый «силует». Словом, дорога тяжкая, требующая и счастливого случая и упорной настойчивости. Словом - я не ответил, чтобы его не огорчить. А он обиделся и замолчал.
Что-то и у меня наклевывалось было с Америкой. Просили из «Los Angeles» у меня два лица позволения переделать для фильмы: одно - «Поединок», другое - «Суламифь». Я разрешил, а они вдруг замолчали. Ах, если бы ты знал, сколько жулья вокруг этого Великого Немого! Куда больше, чем было в той же Калифорнии около золотых россыпей!
Рад за тебя, что ты связался в переговорах с Пфефером, и от души желаю, чтобы из этого дела вышли доллары. Отдыха, дорогой мой, отдыха требуют наши мускулы и мозги, теперь треплющиеся вдвойне против прежней, домашней жизни. Я уж и то перестал придерживаться рюмочки. Хромает натура.
Думаешь ли ты о том, что в Америке все-таки «вольная борьба»? Я тебе и в первую твою поездку говорил об этом, а ты махнул рукой: «Нашел тоже, девку мудями стращать». Оказалось, что муди-то эти чугунные, с когтем.
Обнимаю тебя, целую. Пиши, ради Бога, хоть открытки. Да адреса поразборчивее.
От моих дам дружеские приветы.
Любящий тебя А. Куприн.