Путь штангиста ЧАСТЬ 2

На новом рубеже

          Я вернулся в Москву полным противоречивых чувств. С одной стороны, меня радовала победа над Холиным, а с другой — огорчало то, что за три года упорной работы мне ещё ни разу не удалось показать рекордный результат.
          Начав тренировки, я ещё упорнее стал стремиться к решению той задачи, которую мне так и не удалось выполнить в Тбилиси.
          Через два месяца я снова встретился с Аркадием Воробьёвым на соревновании сильнейших штангистов страны.
          Воробьёв оказался отлично подготовлен, хотя и не очень говорил о своих успехах. О Париже мы с ним тоже не вспоминали, и только однажды, гуляя по Москве, я спросил Аркадия:
          — Как выглядит Стенли Станчик?
          Воробьёв пожал плечами и сказал:
          — Видный парень, хорошо сложён, сильный, резкий, но жмёт не чисто.
          — А каков он? — допытывался я.
          — Русый. Говорят, что на конкурсе красоты получил первый приз, — ответил Аркадий. — А так что к этому прибавить? Ростом с меня. Немножко говорит по-русски. Родом он из Польши. Когда мы с ним кончили борьбу, похлопал меня по плечу и сказал: "Сильный".
          Я громко рассмеялся, и Воробьёв удивлённо посмотрел на меня. Пришлось ему рассказать, каким я представлял себе Стенли Станчика: рыжеволосым и веснушчатым. А он, оказывается, чемпион конкурсов красоты!
          Меня интересовало, чем занимается Станчик в Америке, но тут Воробьёв удовлетворить моё любопытство уже не мог. Он сказал только, что все штангисты американской команды работают у Боба Гофмана. Это их хозяин, "босс", как они говорят. Он какой-то заводчик и издатель журнала "Сила и здоровье".
          Воробьёв видел в Париже несколько номеров этого журнала: яркая обложка, на которой изображён какой-нибудь напрягший мышцы красавец, на первой странице фотография Гофмана и его статья. И ещё различные рекламы: трусиков, "эмбрикейшн", как называют в Америке жидкость для размягчения мышц, оборудования тяжелоатлетических залов и т.д.
          — Боб Гофман мне очень не понравился, — сказал Аркадий. — Не хочется о нём и говорить. Наверное, держит ребят в кулаке, выжимает из них всё до последней капли, а потом выбрасывает на улицу. Кого мне особенно жаль, так это Дэвиса. Какой замечательный штангист! Он ещё молодой. А посмотрел я на него и подумал: "Что ждёт тебя в будущем, парень?"
          — Ну и что же его ждёт в будущем? — заинтересовался я.
          — А то же, что и Джо Луиса. Как гремел этот человек! Одиннадцать лет подряд выигрывал мировые первенства по боксу в тяжёлом весе. Портреты в газетах, слава, высокие гонорары... Но когда он, почувствовав, что стареет, сошёл с ринга непобеждённым и попробовал жить на свои сбережения, его вынудили вернуться в спорт. Видишь ли, с уходом Луиса дела спортивных дельцов пошатнулись. Интерес к боксу упал. И, чтобы поднять его, Джо Луиса заставили встретиться с его же учеником Эззардом Чарльзом. И тот жестоко побил Луиса в пятнадцатом раунде... Это я в Париже узнал.
          Больше мы с Воробьёвым к парижским событиям не возвращались. Все наши мысли были направлены не в прошлое, а в будущее, в наше ближайшее будущее, когда мы шагнём навстречу рекордам.
          После этого мне много раз приходилось вести борьбу на тяжелоатлетическом помосте — побеждать, терпеть поражения, радоваться и огорчаться, — но та февральская встреча на матче сильнейших в Москве навсегда врезалась в мою память.
          Мы с Аркадием снова были рядом, снова после долгого перерыва состязались в силе и ловкости.
          В жиме мне удалось выполнить мой "контрольный" результат: явыжал 120 кг. И в рывке в третьем подходе мне удалось осуществить своё давнее желание — поднять 125 кг.
          Но вот на помост вышел Аркадий. На штангу поставили 133 кг, вес нового мирового рекорда. И Воробьёв поднял штангу.
          В такой момент забываешь о том, что ты побит, что успех товарища является твоим поражением. Забываешь обо всём, охваченный радостью и удивлением. И когда Воробьёв опустил штангу, я бросился его обнимать, а Аркадий стоял растерянный и усталый.
          То, что произошло дальше, бывает в каждом виде спорта. Когда лидер развивает рекордную скорость, этот порыв увлекает за собой соперников.
          В толчке мне удалось на второй попытке поднять 157,5 кг. Это был мой личный рекорд, вес, к которому я уже давно стремился. Но когда я положил штангу на помост, мой тренер предложил мне взвеситься.
          Дело в том, что в тех соревнованиях я выступал в среднем весе, как говорится, на пределе. Несколько сот лишних граммов передвинули бы меня в следующую категорию — полутяжёлую. И когда я встал на весы, стало известно, что я на самом деле на 400 граммов превышаю весовую категорию средневесов.
          Это неожиданное обстоятельство превратило мой личный рекорд в толчке в рекорд всесоюзный, так как после установления новой весовой категории в полутяжёлом весе результата 157,5 кг ещё никто не показывал.
          До сих пор я привык к мысли, что лишние граммы собственного веса всегда грозят поражением. Ведь именно поэтому Воробьёв должен был уступить первенство Стенли Станчику.
          Теперь же несколько сот лишних граммов принесли мне большой успех: мне впервые удалось вписать своё имя в таблицу всесоюзных рекордов. И это так вдохновило меня, что я тут же потребовал поставить на штангу 160 кг. Ещё один толчок — и над информационным щитом вспыхнули три красные лампочки. Судья торжественно объявил:
          — Вес взят!

          Сколько лет я ждал этого момента, и вот в течение нескольких минут мне удалось два раза улучшить рекорд.
          Вместе с новым рекордом пришла ещё одна долгожданная победа.Наконец-то мне удалось увидеть в судейском протоколе против своей фамилии число "400". Так же как и Аркадий, я поднял 405 кг.
          Впервые я стоял с Воробьёвым рядом, но — увы! — недолго.Лишние 400 граммов моего веса обернулись теперь против меня. Воробьёв был легче, и поэтому он занял первое место, а я — второе.
          Приняв душ и сложив свои спортивные костюмы в чемоданчики, мы с Аркадием вместе вышли на оживлённые улицы Москвы.
          Мы шли рядом и обсуждали только что закончившееся соревнование. Оно принесло много неожиданностей. Хорошие результаты показали молодые, дотоле малознакомые нам штангисты — Борис Журомский, Хаим Ханукашвили, Бакир Фархутдинов. Николай Саксонов, мой товарищ по спортивному обществу, установил мировой рекорд в рывке для атлетов полулёгкого веса. Онподнял 105,5 кг, улучшив таким образом на 500 граммов результат египтянина Файяда. Отлично показал себя на матче сильнейших молодой легковес Александр Никулин.
          — Да, растёт молодёжь, — сказал Воробьёв.
          А я невольно подумал о том, что ведь совсем недавно и мы с ним тоже считались молодыми, а теперь стоим уже в ряду первых силачей страны. Но для того чтобы удержаться в этом ряду, нам надо было упорно работать, совершенствовать своё мастерство.
          Двигаться вперёд мне помогал мой новый тренер Израиль Бенционович Механик. Опыт у него был огромный, глаз такой же меткий, как у Алексея Михайловича Жижина. И я с удовольствием занимался с ним.
          Просмотрев мой тренировочный план и расспросив меня о методах моей работы, Механик согласился со всем. Но после первых же занятий откровенно высказал мне своё мнение, не считая нужным ничего скрывать.
          — Силы у тебя много, — сказал Израиль Бенционович, — но до конца использовать эту силу ты ещё не умеешь. Главный твой недостаток — слабый жим. А что такое жим, тебе объяснять нечего: сам понимаешь — это основа всего. И тяги тебе не хватает. Поэтому в толчке ты не добираешь. Вот моё предложение: работаем над жимом, добиваемся правильного выхода под штангу, тренируем толчковую тягу.
          И хотя после того, как мне удалось собрать сумму 405 кг, я по праву мог считать себя уже опытным штангистом, я поверил Израилю Бенционовичу и полностью согласился с его замечаниями.
          Так началась учёба, кропотливая, не терпящая никаких послаблений. Как новичок, разучивал я первое движение троеборья — жим. Много раз подходил к штанге, много раз учился поднимать вес на грудь. В этом движении имеются как бы два старта. Когда вес уже покоится на груди, едва поддерживаемый расслабленными руками, начинается второе стартовое усилие. В этот момент в работу включаются все мышцы рук, плеч, туловища, включается воля спортсмена. Ему надо в какую-то долю секунды выложить всё, что он может.
          Столь же старательно тренировали мы и толчок, "подрыв" штанги, тягу.
          Израиль Бенционович внимательно приглядывался ко мне и однажды сказал:
          — Знаешь, Трофим, за рывок я не беспокоюсь. Это движение тебе явно по нутру. Реакция у тебя быстрая. Ты умеешь мгновенно собраться. И толчок тебе подходит, потому что ты трудолюбив, действуешь не слепо, обдумываешь каждое своё движение и не жалеешь сил. Вот какой разносторонний у тебя характер. Но если ты освоишь ещё и жим, то станешь настоящим троеборцем.
          Я удивился такому определению моего характера. Ведь мы с Израилем Бенционовичем занимались всего считанные дни. После этого я стал верить своему тренеру ещё больше и не ошибся. Я очень быстро вошёл в отличную спортивную форму и почувствовал, что подхожу к новым высоким рубежам.
          Проверить всё это мне предстояло в Берлине на XI Всемирных студенческих играх, которые должны были состояться в августе на Фестивале молодёжи.
          31 июля наша команда штангистов — Бакир Фархутдинов, Рафаэл Чимишкян, Иван Соломаха, Александр Мозжерин, Аркадий Воробьёв, я и Алексей Медведев — встретились на платформе Белорусского вокзала.
          Вместе с нами на Фестиваль уезжали представители почти всех видов спорта, молодые артисты, рабочие, трактористы, комбайнёры, студенты, писатели.
          Сколько было приветствий и улыбок! Наш главный тренер Николай Иванович Шатов сбился с ног, устраивая нас с наибольшим комфортом. Ведь предстоял долгий путь, и его беспокоило, не выйдем ли мы из формы, не наберём ли лишний вес.
          Под гром оркестра, провожаемые взмахами сотен платков и шляп, почти заваленные букетами цветов, отправились мы в наше путешествие.
          Провожая взглядом Москву, я стоял у окна вагона рядом с Аркадием Воробьёвым. На душе было радостно от мысли, что я увижу незнакомые места, встречусь с новыми людьми, испытаю свою силу в борьбе со штангистами многих стран.
          — Давай споём, Аркадий, — предложил я.
          — На спор, кто лучше? — спросил Воробьёв. — Как в Воронеже?
          — А судить нас кто будет? — рассмеялся я.
          — А давай Николая Ивановича позовём, — предложил Аркадий. — Или, если хочешь, судейскую коллегию соберём.
          — Нет уж, давай не будем позориться, — сказал я. — Споём так, для тренировки.
          И мы затянули любимую песню Аркадия "Раскинулось море широко...".
          Мы ехали в Берлин. В демократический Берлин, где собиралась прогрессивная молодёжь всех стран мира для того чтобы поднять свой голос против войны, которую готовили поджигатели новой мировой бойни. Как же нам было не радоваться, как же нам было не петь! Ведь ещё совсем недавно слово "Берлин" было неразрывно связано с самыми тёмными силами войны. А теперь нас там ждали друзья мира.
          Промелькнули последние метры родной земли и скрылись позади. Польша встретила нас толпами молодёжи. На перронах вокзалов юноши и девушки громко и дружно скандировали: "Ста-лин, ком-со-мол!", "Ста-лин, ком-со-мол!","Ста-лин, ком-со-мол!"
          С жадностью следил я за всем, что возникало перед моими глазами. Селения и города, непривычный, рассечённый на лоскутья рисунок полей, люди, говорившие на незнакомом языке, — всё привлекало моё внимание. Даже воздух казался каким-то другим.
          Мы ехали весело. Вспоминали прошлые встречи на тяжелоатлетическом помосте, делились своими планами, надеждами. Вели долгие разговоры с товарищами по вагону — легкоатлетами, баскетболистами. Мы интересовались их успехами, секретами их мастерства, а они, в свою очередь, расспрашивали нас.
          Мы проехали Польшу, и в окнах показалась Германия с её ровными шоссе, обсаженными фруктовыми деревьями, с аккуратными домиками крестьянских ферм.
          Остановка во Франкфурте — и вот наконец перед нами Берлин. Мы приехали туда под вечер и еле протиснулись на переполненный перрон.
          Советскую делегацию встречала молодёжь всех стран мира. Сколько было разных лиц! Сверкающие зубы негра, плечистая фигура молодого шведа, картавая речь француженки, обнимавшей Воробьёва...
          Когда мы вышли из здания вокзала, то невольно остановились. Площадь была полна народу, который встречал нас — советскую молодёжь.
          Для команды штангистов подали автобус. Наш, такой привычный, московский курносый автобус, на котором я столько раз ездил на работу и на тренировки. Но за окнами раскрывались картины незнакомого города, ещё хранившего следы боёв. Мелькали развалины, аккуратно сложенные штабеля кирпича, недостроенные и новые дома.
          Наша делегация остановилась в Лесотехнической академии. Устроившись, мы отправились осматривать город, новый стадион, возведённый к открытию Фестиваля берлинской молодёжью.
          В Берлине в эти дни всё дышало праздником. ДомА были расцвечены флажками, плакатами, лозунгами. Тротуары заполняла разноплемённая и разноязыкая толпа, в которой никто не чувствовал себя чужим.
          К нам подходили люди из самых разных стран, чтобы пожать нам руки, обнять, и мы не чувствовали затруднения, не понимая обращённых к нам слов. Мы понимали друг друга, мы общались с алжирцами и вьетнамцами, англичанами и бельгийцами, бразильцами и голландцами так же уверенно, как говорили друг с другом.
          В глазах рябило от пёстрых необычных нарядов, от улыбок. То там, то здесь слышались песни. На площади группа немецкой молодёжи начала исполнять "Песню о Сталине" на русском языке. Эту песню подхватили корейцы и испанцы...
          Мы бродили по улицам Берлина до позднего вечера, а, вернувшись домой, были встречены строгой нотацией Николая Ивановича Шатова.
          — Режим, режим и ещё раз режим, — выговаривал нам Николай Иванович. — Не забывайте, что через неделю нам выступать.
          Пришлось покориться и ограничить наши прогулки по Берлину — этому ликующему, поющему городу.
          — Вот как будет выглядеть мир при коммунизме, — сказал мне как-тоАркадий, — когда больше не будет границ, когда больше не будет вражды и войн.
          А пока за Бранденбургскими воротами, совсем рядом, начинался другой мир. Мы видели штуммовских полицейских ¹, американских солдат, вразвалку шагавших по улицам, каких-то господ в котелках.
          Наступило 6 августа — день торжественного открытия Фестиваля. Как описать стадион имени Вальтера Ульбрихта, на котором собрались 26 тысячюношей и девушек, представители пяти континентов, приехавшие в Берлин для того, чтобы провозгласить "Мир — миру, война — войне"? Этот лозунг, повторённый на десятках языков, виднелся всюду. Десятки тысяч голосов скандировали одну и ту же фразу: "Дружба — мир!", "Дружба — мир!" И этот голос молодого человечества был, конечно, слышен в Западном Берлине. Да и только ли в Западном Берлине? Нет, его слышала вся Германия, рассечённая американцами на две части. Его слышали во Франции и в Англии, к нему прислушивались по ту сторону Атлантики. Вот о чём я думал, стоя во главе белорусской делегации: мне была доверена честь нести знамя Белорусской ССР.
          Отзвучали слова приветственных речей. В воздух взвились тысячи голубей. Начался торжественный марш молодых борцов за мир. Первой шла молодёжь Албании. Затем пошли австралийцы, англичане, китайцы, французы, итальянцы. В одном строю двигались сирийцы, иранцы, египтяне, юноши и девушки с Гваделупы, американцы. Потом пришёл и наш черёд. И когда советская делегация появилась перед трибунами стадиона, нас встретили единым тысячеустым приветом: "Да здравствует комсомол! Дружба!"
          Как хотелось мне посмотреть со стороны на движение нашей колонны. Какое это, наверное, было красивое, внушительное шествие! Но я не мог увидеть, как мы выглядим со стороны, потому что сам шагал в строю, поднимая кверху красное знамя.
          Так начался Фестиваль. И все его дни слились в моей памяти в одно яркое, сверкающее всеми красками радуги, неразделимое целое. Сейчас уже невозможно вспомнить, что мы видели раньше: блестящую ли игру наших баскетболистов, или выступление чешских гимнастов, танцы японцев или бурную пляску мексиканцев? Мы слушали песни, звучавшие то мелодично и протяжно, то резко и стремительно. Мы слушали музыку, нёсшую на своих волнах негритянскую грусть, и задорные мелодии румынских напевов. Мы ходили по выставкам, слушали выступления Пабло Неруды и восторгались "Последней песней" греческого поэта Янопулоса.
          На конкурсе стихов, который проводился на Фестивале, поэма Костаса Янопулоса, так скорбно названная им, получила первую премию. Но её автора не было с нами в Берлине. Его казнили в ту ночь, когда он дописал последние строки своей "Последней песни".
          XI Всемирные студенческие игры, новая, незабываемая по яркости, по силе впечатлений страница Фестиваля, в которую и мы, советские спортсмены, вписали свои строки, начались 7 августа на стадионе имени Вальтера Ульбрихта соревнованиями легкоатлетов. Пока не настал наш черед, мы, штангисты, были яростными болельщиками. Мы восторгались быстротой бегунов, силой метателей, ловкостью прыгунов. Один за другим поднимались на пьедестал почёта наши товарищи Владимир Сухарев, Владимир Казанцев, Иван Семёнов, Нина Пономарева и другие. Успешно проходили выступления советских боксёров и борцов, а 10 августа на помост в цирке Берлаи наконец вышли и мы.
          Путь к победе показал нам Бакир Фархутдинов. Затем первое место завоевал Рафаэл Чимишкян. Больше всего мы волновались за Ивана Соломаху и Александра Мозжерина: они впервые выступали на крупных соревнованиях. Но показали, что их не зря включили в команду.
          Аркадий Воробьёв занял первое место в среднем весе, я — в полутяжёлом. В противоборстве с сильнейшими тяжеловесами многих стран звание чемпиона студенческих игр завоевал наш молодой товарищ Алексей Медведев. Итак, все семь первых мест остались за нами.
          Но на этом наши выступления не закончились. Через несколько дней мы снова вышли к штанге. Проводились показательные выступления. И здесь в Берлине неожиданно прошёл следующий этап моей борьбы с Аркадием Воробьёвым.
          На сей раз мы оба выступали в полутяжёлом весе. Когда начались соревнования по толчку, зрители, до отказа заполнившие цирк, стали свидетелями удивительных событий. Воробьёв толкнул штангу весом 162,5 кг и побил принадлежавший мне всесоюзный рекорд. Но я тут же улучшил этот результат на пятьсот граммов. И тогда Аркадий толкнул 165 кг. Не успевали замолкнуть аплодисменты, приветствовавшие победу одного из нас, как овация вспыхивала с новой силой.
          Да, недолго простояло моё имя в таблице всесоюзных рекордов. В первый раз — пять месяцев, во второй раз — две минуты. Но я не огорчался. Я уже знал, что каждый новый успех Воробьёва — это в зародыше и мой успех. Передо мной появлялась новая цель, к которой я тут же начинал стремиться.
          Соревнования закончились, и нас снова захватил весёлый круговорот Фестиваля. Но праздник подходил к концу. Уже были вручены призы танцорам, певцам, музыкантам. Главный приз мира был присуждён советской делегации. Уже прошло факельное шествие по улицам Берлина, и 19 августа наплощади Маркса-Энгельса участники Фестиваля дали клятву быть верными делу мира и вместе с десятками тысяч берлинцев спели Гимн демократической молодёжи.
          Клятва на площади и слова песни, написанной русским поэтом и русским композитором, прозвучали как призыв к борьбе за мир. К борьбе, необходимость которой особенно остро ощущалась нами здесь, в Берлине. Ведь американские оккупанты всеми силами пытались сорвать Фестиваль. Они не пускали к нам молодёжь Западной Германии, они задержали на аэродроме стремившуюся к нам молодёжь Австрии. Они набросились с дубинками на молодых немцев из восточной зоны Германии, когда те пришли с согласия властей Западного Берлина на его улицы. Мы видели в больнице наших раненных и избитых друзей.
          Весь обратный путь на Родину я старался разобраться в своих впечатлениях о Фестивале. И, вспоминая подробности нашего пребывания в Берлине, я окончательно убедился в том, что спорт является могучим средством в борьбе за мир, за дружеское общение между народами.
          Наши успехи вызывали у спортсменов других стран не раздражение, а большую симпатию, возраставшую по мере нашего знакомства с ними. Они видели в нашем мастерстве силу Советской страны. Они видели своими глазами, какие блага даёт эта страна своему народу, какой любовью и заботой окружает она молодёжь. Значит, надо, не жалея сил, стремиться к совершенствованию, не останавливаться на достигнутом, смело преодолевать всё новые и новые рубежи.

Станчик рядом

          И вот снова Москва. Белорусский вокзал. Площадь, заполненная приветствующей нас молодёжью.
          Первые дни после возвращения прошли в беседах с друзьями. Все они, мои сослуживцы и товарищи по спорту, хотели знать о том, как прошёл Фестиваль, что интересного я на нём увидел. Всех волновал один вопрос: как вели себя в Берлине американцы? И мой рассказ о немецких юношах и девушках, избитых и раненных в западной части города, вызывал большое возмущение. А сам я новыми глазами смотрел на всё — на Москву, на наш спортивный зал, такой светлый и удобный, на людей, встречавшихся мне на улице, для которых дубинки полицейских и кастеты хулиганов были совершенно абстрактными понятиями. А потом потекла привычная для меня жизнь — работа в штабе, тренировки, встречи с друзьями.
          Вскоре после возвращения из Берлина мне пришлось побывать в Киеве. Там я встретился с Яковом Григорьевичем Куценко. Мы сидели с ним над Днепром, любуясь широким разливом могучей реки, и беседовали о моей поездке в Германию.

          — Когда выступаешь за рубежом, то чувствуешь себя совсем иначе, чем на Родине, — сказал Яков Григорьевич. — Откуда только силы берутся! Недаром нашим ребятам так часто удаётся показывать рекордные результаты именно во время заграничных поездок. Но ты ещё не знаешь, что такое выступать за рубежом...
          — Как не знаю? А Германия? — спросил я.
          — Это не то, — ответил Куценко. — Там так же, как и в Чехословакии, Румынии, Венгрии ты чувствуешь себя среди друзей. А вот когда тебе придётся выйти к штанге в Париже, в Милане или в каком-нибудь другом западноевропейском городе, тогда ты и поймёшь разницу.
          — А в чём она, Яков Григорьевич? — спросил я.
          — Я тебе сейчас попробую объяснить. Вот взять хотя бы нашу поездку на первенство мира в Париж в 1946 году. Мы прибыли и устроились в гостинице. И вдруг узнали: нашей команды нет в списках участников. Завтра выступать, а нам говорят, что прежде чем Международная Федерация гиревиков не примет нас в свои ряды, выступать мы не будем.
          Мы всю ночь волновались: дадут или не дадут нам выйти на помост? Только утром узнали — нас приняли в Международную Федерацию. Но зато сразу же последовало другое огорчение: поскольку мы раньше не являлись членами Федерации, то все наши двадцать пять мировых рекордов были аннулированы. Всё нужно было начинать заново. Вот и попробуй беречь нервную энергию перед соревнованием в такой обстановке...
          Но это ещё не всё. Мы явились во дворец Шайо и стали искать себе место для разминки. Но вдруг обнаружили, что такого места просто нет. Оказывается, разминаться было не принято: для разогрева мышц все употребляли специальные жгучие растирки, которые у американцев называются "эмбрикейшн". А газеты вышли в тот день с заголовками: "Посмотрим, равен ли русский килограмм французскому?", "Увидим, на что способны русские..."
          Это была непривычная, почти враждебная обстановка. Шли какие-тосекретные переговоры между американцами и египтянами, всюду слышалась незнакомая речь, приходилось следовать незнакомым обычаям. И никто ничего не собирался нам объяснить. Чувствовалось, что каждый из иностранных господ только и ждёт, когда же мы промахнёмся...
          Мы разглядывали известных нам по печати атлетов. Вот мой молодой соперник Дэвис, вот знаменитый египтянин Туни, вот Станчик.
          После торжественной части вдруг объявили: сегодня все свободны, кроме штангистов полулёгкого веса. Почему? Это же значило, что на следующий день должны будут выступать спортсмены сразу всех шести весовых категорий. Когда же закончатся такие соревнования?
          Мне долго пришлось ждать своей очереди — целых восемь часов. Сколько было волнений! Только в три часа утра штангисты тяжёлого веса вышли наконец на помост. А за кулисами всё время оглушительно кричали египтяне, толпились американцы, пили свою кока-колу и глотали какие-то пилюли. Дыхание у нас спирало от едкого запаха "эмбрикейшн". Но мы должны были преодолеть всё, что нам мешало, потому как отвечали не за себя, а за всю нашу страну.
          Конечно, мой противник Дэвис был достаточно опасен для меня и в самой благоприятной обстановке: на его стороне было преимущество молодости и исключительные физические данные. Но я всё же нашёл в себе силы, проигрывая Дэвису после двух движений, обогнать его в толчке.
          Да, несмотря на все трудности, мы заставили французские газеты признать на следующий день, что "в русском килограмме ровно тысяча французских граммов". Призадумались и американцы с египтянами. Ведь наша командакак-никак потеснила египетских атлетов, считавших себя сильнейшими в мире. Мы заняли второе место. Но парижская поездка показала, что двигаться вперёд надо ещё быстрее, что американцы зря времени не теряют.
          Неудачно мы выступили и на следующем проходившем в Парижепервенстве 1950 года. Хотя уже знали, каково выступать во дворце Шайо. Да, надо копить силы, Трофим, надо не терять ни дня, — нам ещё предстоят встречи с американцами. И мы должны взять у них реванш.
          Куценко замолчал. Молчал и я. Меня покорило то, что самый сильный в стране человек смело признаётся в своих слабостях и вместе с тем горячо верит не только в свою силу, но в силу всех нас, его товарищей.
          — Надо больше работать, Трофим, — повторил Яков Григорьевич. — Мне уже не придётся защищать честь нашей Родины, годы не те. Но ты, Аркадий Воробьёв, Рафаэл Чимишкян, Иван Удодов ещё не сказали своего последнего слова.
          — Чем же мне надо заняться в первую очередь, Яков Григорьевич? — спросил я Куценко.
          — По-моему, тебе надо целенаправленно работать над толчком, — ответил Куценко. — В толчке атлет в наибольшей мере может проявить свою силу. Как бы ни были высоки твои результаты в жиме и рывке, они не дадут рекордной суммы, если толчок у тебя будет отставать. Здесь у тебя с Воробьёвым намечается самая острая борьба. Вспомни ваше выступление в берлинском цирке.
          Я невольно улыбнулся.
          — Разве я могу хоть на минуту забыть о том, что там произошло!
          — Помнить мало — надо делать для себя выводы. В толчке у тебя много погрешностей, потому ты и проигрываешь Воробьёву.
          Я сказал Якову Григорьевичу, что согласен с ним, что то же самое говорил мне и Механик.
          — Перед твоими глазами всегда должен стоять рекордсмен мира в среднем весе француз Феррари, толкнувший сто шестьдесят девять килограммов, — продолжал Куценко.
          Я согласился с Яковом Григорьевичем, но добавил, что, по мнению Механика, прежде всего мне необходимо подтянуть жим. Без жима, который у меня всё ещё отстаёт, высокого результата в троеборье не покажешь.
          — Вот и выходит: нос вытащишь — хвост увязнет, хвост вытащишь — нос увязнет, — сказал я со вздохом.
          — Ну что же, это тоже правильно, — согласился со мной Куценко. — Против цифр не пойдёшь. И всё же, вспомнишь моё слово, главный успех ждёт тебя в толчке.
          Мы замолчали, любуясь Днепром, весёлым оживлением на пляжах. Куценкоо чём-то глубоко задумался.
          — О чём вы думаете, Яков Григорьевич, если не секрет? — спросил я.
          — Нет, Трофим, это не секрет, — ответил Куценко. — Мне сейчас приём в Кремле вспомнился. Может быть, знаешь, что после физкультурногопарада 1947 года нас, его участников, пригласили в Кремль на встречу с руководителями партии и правительства. А я как раз накануне на стадионе "Динамо" установил мировой рекорд в толчке. Помнишь об этом?
          — Ещё бы, конечно, помню...
          — Ты, может, и на стадионе был?
          — Нет, Яков Григорьевич. Я в то время на Южном Сахалине служил и как раз в том году впервые вошёл в спортивный зал.
          — Ну вот, а я в том году вошёл в Георгиевский зал вместе с сильнейшими спортсменами страны. Увидел товарища Сталина совсем рядом, увидел его соратников — товарищей Маленкова, Молотова, Ворошилова, Булганина. Воттогда-то я и понял, как внимательно следят за нашими результатами руководители страны, какое значение они придают спорту.
          Вячеслав Михайлович Молотов поздравил нас с успехами. И когда мне первому предоставили слово, я испытал такой восторг, ощутил в себе такую силу, что, казалось, был в состоянии поднять земной шар. Подходя к микрофону, я ещё не знал, о чём буду говорить, но был уверен, что слова найдутся — самые нужные, самые правильные слова.
          — И что же вы сказали, Яков Григорьевич? — спросил я.
          — Я сказал, что советские спортсмены благодарны партии и правительству за заботу о развитии физической культуры и спорта в нашей стране. Что наша страна передовая во всех отношениях, и спорт у нас тоже должен быть передовым. Я поднял тост за новые успехи в предстоящих международных встречах. И пообещал партии и правительству, что все задачи, возложенные на нас, мы выполним.
          Куценко немного помолчал, а потом продолжил:
          — Вот я тогда дал обещание, а мы после этого проиграли и американцам, и египтянам. Гнетёт меня это, Трофим, очень гнетёт... Об одном думаю: надо копить силы, готовиться к новой борьбе...
          Слушая Якова Григорьевича, я представлял себе озарённый огнями Георгиевский зал Кремля и думал о том, что хоть я и не был там, не хотел в то время и к штанге подходить, но всё равно несу ответственность за слова правофлангового советских штангистов, коммуниста Куценко.
          После той беседы в Киеве с Яковом Григорьевичем прошло несколько лет, а я всё в ней отлично помню. Тот разговор запал мне в душу. И когда, вернувшись в Москву, я узнал, что наша команда поедет в Австрию, где будет проводиться месячник советско-австрийской дружбы, то с удесятерённой энергией приступил к тренировкам.
          В те дни, когда наша команда, в которую входили Бакир Фархутдинов, Николай Саксонов, Владимир Светилко, Владимир Пушкарёв, Аркадий Воробьёв, я и Яков Григорьевич Куценко, готовилась к поездке в Австрию, в Милан съехались сильнейшие штангисты всех стран на розыгрыш первенства мира. Должна была приехать в Италию и команда США.
          Мы понимали, что поскольку на этот раз не участвуем в чемпионате мира, американцам первое место обеспечено на нём без особой борьбы — но всё же с нетерпением ждали результатов, которые покажут наши главные противники. И каждый из нас готовился к поездке в Вену так, словно там нам предстояло встретиться со Станчиком, Дэвисом и Шеманским.
          Настал час отправления. Вторая команда советских штангистов направилась в Польшу. Советские спортсмены в то время выступали во многих странах: в Албании футбольная команда "Спартак", в Болгарии "Шахтёр", в Польше "Динамо", в Румынию поехали советские борцы. Крепла дружеская связь спортсменов Советского Союза со спортсменами стран народной демократии.
          А мы улетали в Вену, в капиталистическую Вену. Нас пригласили члены Общества советско-австрийской дружбы — но и враги этой дружбы наверняка находились где-то рядом. По нашему выступлению они собирались судить осиле СССР. Я понимал всё это и тренировался с большой энергией.
          18 октября мы оторвались от московского аэродрома и, переночевав во Львове, в три часа следующего дня уже стояли на австрийской земле.
          "Вот и чужая земля", — думал я, шагая к автобусу вместе с товарищами и со встречавшими нас представителями Общества советско-австрийской дружбы. На душе было тревожно, как в тот день, когда я с чемоданчиком в руке выходил из кабинета Александра Васильевича Бухарова, узнав о нашей неудаче в Париже.
          Мы ехали по широким зёленым улицам, мимо дворцов, мимо музеев. Вот и Рингштрассе, — крикливые, в американском духе, рекламы, суетливая пёстрая толпа на тротуарах, нарядные витрины магазинов.
          В гостинице нас уже ждали представители рабочихзавода "Сименс-Шуккерт", на котором мы должны были выступить в тот же день.
          Сколько приветливых, радостно улыбавшихся людей встретило нас в зале, сколько было горячих аплодисментов, рукопожатий! С большим интересом следили австрийские рабочие за каждым нашим движением. В Австрии тяжёлая атлетика пользуется большой популярностью. Как раз в то время команда венцев выступала на первенстве мира в Милане.
          Один за другим выходили мы на сцену, вызывая бурю аплодисментов. Обстановка была настолько доброжелательной, она так воодушевила меня, что совершенно неожиданно мне удалось осуществить своё давнее желание: яподнял 165 кг. И грохот штанги, опущенной мною, был заглушён грохотом аплодисментов.
          Нас провожали до самого автобуса, расспрашивали, как мы тренируемся, имеются ли у нас специальные помещения. Когда мы рассказывали о своих великолепно оборудованных залах, молодые рабочие только удивлённо ахали. В Вене спортивных залов почти не было, и любители тяжёлой атлетики использовали для занятий любой закоулок.
          Близкое знакомство с Веной не порадовало меня. Грустен был этот прекрасный город, несмотря на оживление на центральных улицах и большое количество американских и английских машин. Нас поражала пустота в парках, в музеях, какой-то угнетённый вид жителей. А знаменитый Венский лес оказался совсем другим, не похожим на романтический, пронизанный солнцем парк, показанный в фильме "Большой вальс".
          Через несколько дней после нашего приезда в Вене начал заседать Всемирный Совет Мира. И тут мы увидели австрийцев, сплотивших свои ряды в борьбе с угрозой войны, заполнивших стотысячной толпой площадь перед зданием, где собрались борцы за мир всех стран земного шара.
          Первенство мира в Милане закончилось, как мы и думали, победой американцев. Но лично я получил большое удовлетворение, узнав, что Стенли Станчик, выступавший в среднем весе, поднял всего 402,5 кг — на 2,5 кг меньше, чем я в Москве. Это вселяло в меня уверенность, что я смогу побить Станчика. И мы с Аркадием, изучая газетные отчёты, много говорили об этом.
          Вдруг мы узнали, что вместе с австрийской командой в Вену приедет икоманда США. Это сообщение очень взволновало меня. Итак, я буду иметь возможность увидеть американцев, смогу посмотреть, как работает со штангой Станчик.
          Какая удача! Американцы должны были провести матч с австрийскими штангистами, а мы в роли зрителей могли спокойно изучить все их сильные и слабые стороны. Мы возбуждённо обсуждали предстоявший приезд наших главных противников, и Яков Григорьевич Куценко, с улыбкой наблюдавший наше волнение, сказал мне:
          — Ты помнишь, Трофим, наш разговор в Киеве? Так вот, используй представившуюся возможность. Это тебе многое может дать.
          К началу матча Австрия-США вся наша команда сидела в одной из лож концертного зала, в котором нам тоже предстояло выступать через несколько дней. Эти соревнования показались мне какими-то необычными: американцы толпой вышли на сцену, тут же разделись, окружили помост стульями и скамейками. Они вели себя так, словно были на очередной тренировке.
          Дэвиса я сразу узнал по описанию Якова Григорьевича Куценко. Но кто из американцев Станчик? Мне пришлось обратиться к Аркадию, и тот молча указал на стройного и в самом деле красивого парня, старательно двигавшего челюстями.
          — А это кто? — продолжал допытываться я у Воробьёва, показав на высокого важного старика. — Это и есть Гофман?
          — Он самый, — ответил. Воробьёв. — Видишь, держится, как хозяин.
          Выступление американцев не поразило меня. Их техника не представляла собой ничего нового. Я с нетерпением ждал выхода Станчика, но выяснилось, что в Милане он повредил себе ногу и здесь выступать не будет. Тут на сцену вышелкакой-то человек и сообщил, что в зале присутствуют советские штангисты. Все сразу обернулись в нашу сторону. Раздались аплодисменты. Многие встали.
          Когда закончились соревнования по жиму и рывку и был объявлен перерыв, американцы пришли к нам в ложу. Мы поднялись им навстречу. Дэвис, сияя улыбкой, крепко пожал руку Куценко, молодой тяжелоатлет Бредфорд что-тоговорил своим глубоким мягким басом, ласково улыбался Дэвид Шеппард, а Станчик уже хлопал по плечу Воробьёва и на ломаном русском языке повторял:
          — Славяне! Я тоже.
          Появилось в дверях и невозмутимое лицо Боба Гофмана, но в ложу он не вошел и, стоя на пороге, наблюдал всю эту картину.
          Так, разговаривая жестами, заменявшими нам слова, стояли мы в ложе, а зрители с интересом наблюдали встречу двух сильнейших команд мира.
          Аркадий спросил Станчика, доволен ли тот своими результатами в Милане. Тот, принуждённо улыбаясь, ответил, что победителей не судят, и, помолчав, добавил, что на его результатах сказалось повреждение ноги. Тут Гофман что-топробурчал, и американцы, попрощавшись с нами, вернулись на сцену.
          Американские штангисты не смогли увидеть наше выступление. Оно состоялось после их отъезда, но австрийские зрители, тренеры и журналисты, наблюдавшие оба матча, отдали предпочтение нашей команде. Австрийские газеты написали, что гораздо приятнее было смотреть на выступления советских штангистов. Они отмечали организованность и чёткий порядок нашего выступления, противопоставляя его развязному поведению спортсменов США.
          Но дело было не только во внешнем различии. Большинство наших результатов оказалось выше, чем результаты американцев. Только в трёх из семи весовых категорий мы уступили штангистам США.
          Но и это было ещё не всё. Австрийцы стали свидетелями установления нами двух мировых рекордов. Саксонов, выступавший в полулёгком весе, улучшил принадлежавший ему же мировой рекорд, толкнув 137,5 кг. Воробьёв в рывке сумел поднять 133,5 кг, улучшив на 500 граммов мировой рекорд, установленный им в начале года на матче сильнейших штангистов в Москве. А в толчке Аркадийподнял 168,4 кг, почти вплотную приблизившись к результату рекордсмена мира француза Феррари.

          Успех Аркадия не был для меня неожиданным. Мой товарищ говорил мне о том, что готов к рекордным результатам, и называл вес, который попытается поднять.
          Как всегда, стараясь не пропустить ни одного движения, следил я за его великолепными усилиями. И, как всегда, меня переполняли противоречивые чувства: я желал Аркадию успеха и в то же время испытывал хорошую спортивную зависть, так здорово помогавшую мне и на тренировках, и на соревнованиях. Когда я становился свидетелем новых успехов моего друга, меня волновал всё тот же вопрос: "А когда же я сам начну бить мировые рекорды? Когда же настанет и мой черёд?"
          К моим чувствам примешивалось ещё и удивление. Сколько уже раз мне приходилось бывать свидетелем установления мировых рекордов — и каждый раз я неизменно спрашивал себя: "Неужели такое возможно, неужели нет предела человеческим силам, смелому дерзанию?" И то, что я знал о намерении Воробьёва, то, что был посвящён в его планы, заставляло меня волноваться ещё больше.
          "Удастся ли ему?" — думал я, наблюдая за движениями Аркадия.
          Рывок Воробьёв начал со 125 кг. Легко одолев этот вес, который являлся пока моим пределом, он потребовал прибавить ещё 8,5 кг. На штангу был поставлен вес, превышавший мировой рекорд.
          Несколько мгновений отделяли Воробьёва либо от большого успеха, либо от поражения, которое должно было здесь, в Австрии, оказаться ещё ощутимей. Что чувствовал Аркадий, подходя к штанге? Не мешало ли ему излишнее волнение? Ведь рывок — это движение, где с абсолютной точностью должны совпадать физические и волевые усилия, где малейшая неточность приводит к провалу.
          Аркадий вышел на помост уверенно и быстро. Только на секунду остановился он перед штангой. Сделал ей навстречу три шага и одним усилием поднял снаряд.
          Я был восхищён и ликовал вместе со всем переполненным залом. А когда были проделаны необходимые процедуры и мировой рекорд стал узаконенным фактом, я стал волноваться ещё больше: сможет ли мой друг после только что пережитого, после стольких усилий выполнить то, что он задумал в толчке? Был момент, когда мне казалось, что Воробьёву это не удастся. Он поднял штангу на грудь, но вытолкнуть её не смог. Зал встретил его неудачную попытку неопределённым гулом, в котором сплетались в одно возгласы огорчения, шиканье и смех. Зрители, несколько минут назад объединённые общим восторгом перед человеком, перешагнувшим никем до него не достигнутый рубеж, снова разделились на друзей, равнодушных и врагов.
          Длинными показались мне минуты, пока Аркадий отдыхал, прохаживаясь за кулисами. К нему никто не подходил, чтобы не мешать ему сосредоточиться.
          Но вот Аркадий почувствовал готовность. Я знаю, что в эти мгновенья он не слышит дыхания зала, ничего не видит вокруг. Всё его существо было устремлено к одному — к штанге, вся его воля собрана в один упругий комок.
          — Вперёд же, вперёд! — шептал я, хоть этим пытаясь подбодрить товарища.
          Аркадий подошёл к штанге и крепко захватил её гриф. На мгновение атлет как бы слился со снарядом в единое целое, словно прирос к полу вместе с этой огромной тяжестью. А потом пустил в ход всю свою силу. Штанга оторвалась от помоста и, убыстряя своё движение, пошла вверх. Аркадий сделал стремительный подсед — и штанга опустилась на его широкую грудь.
          Оставалось сделать последнее усилие. Последний порыв, вызывавший к действию все силы, всю волю штангиста. Огромный вес словно рвался из рук, пытался увлечь Воробьёва в сторону. Но несгибаемая воля Аркадия победила — штанга была покорена.
          — Вес взят! — произнёс судья на незнакомом мне языке.
          — Вес взят! — повторил я, и мою грудь наполнила гордость.
          Вскоре настало время выступать штангистам полутяжёлой категории. То есть на помост пора было выходить и мне. Я поздравил Аркадия, поблагодарил его за те приятные переживания, которые он только что дал мне, команде, своей родной стране, и, окрылённый, вышел на сцену. Я не мог выступить плохо после Аркадия. Я чувствовал, что и меня ждёт успех.
          И я не ошибся. Я выжал 125 кг. В рывке же перешагнул через старый рубеж и поднял 127,5 кг. А в толчке мне с первого подхода удалосьзафиксировать 157,5 кг. И у меня оставались ещё две попытки для того, чтобы попробовать улучшить сумму в троеборье. А сумма эта уже составляла 410 кг, то есть была на 7,5 кг больше результата Станчика, показанного им в Милане.
          Я попросил установить на штангу 165,5 кг. Этим самым я заявил о своём намерении на 500 г побить всесоюзный рекорд Воробьёва в полутяжёлом весе, установленный им в Берлине. Прежде чем выйти к штанге, я отыскал глазами Аркадия. Он сидел в ложе и улыбался мне, как бы говоря: "Давай, Тимоша, не робей!"
          Но безмолвное напутствие друга не помогло мне. У меня, увы, не было колоссальной тяги Аркадия для того, чтобы поднять штангу на грудь. Мне не удалось собраться. Я сразу почувствовал, что штанга уходит вперёд, что я не сумел слить воедино все свои движения, чтобы попасть "в яблочко".
          У меня осталась последняя попытка. Штанга оторвалась от помоста. Я почувствовал, что всё идёт хорошо, что сейчас мне удастся её вытолкнуть, но в то же мгновение я попал носком ботинка в щель на помосте. Едва уловимая заминка — и рекордный вес снова полетел вниз.
          Давно я уже не бывал таким огорчённым. Меня не радовали ни набранные всумме 410 кг, ни успех в рывке. Мне казалось, что своей неудачей я принизил победу Воробьёва, умалил её в глазах зрителей.
          Угнетённый и подавленный ушёл я со сцены. И вдруг за кулисами попалв чьи-то могучие объятия. Это Яков Григорьевич Куценко поздравлял меня с успехом. И когда мне наконец удалось перевести дыхание, освободиться из железного кольца его рук, он сказал, улыбаясь:
          — Ну, что скажешь, Трофим? Прав я был или нет, когда говорил тебе: работай над толчком, именно в толчке твоя победа? — Потом он увидел моё расстроенное, угрюмое лицо, отстранил меня, держа за плечи, и спросил: — Ты что невесел?
          — Да с чем же меня поздравлять, Яков Григорьевич? Опозорился я в толчке. И где — в Вене!
          — Ну, это ты брось, — нахмурился Куценко. — Какой же это позор? Да ты же Станчика побил на семь с половиной килограммов. Ты думаешь, австрийцы считать не умеют? Ты думаешь, они не видели, как хорошо ты провёл третью попытку, и только случайность помешала тебе? Нет, ты молодец — и не пытайся убеждать себя в обратном.
          Тут нас обступили другие товарищи, пошли рукопожатия, и Воробьёв, пришедший из зала, еле сумел пробиться ко мне, чтобы, в свою очередь, поздравить с успехом.
          На следующий день мы выехали на Родину.

Слагаемые победы

          Закончился 1951 год. На пороге нового года мне захотелось подвести итоги, окинуть взглядом пройденный путь, поставить перед собой новые задачи.
          В 1952 году предстояли крупнейшие международные встречи, и преждевсего XV Олимпийские игры в Хельсинки, где мы наконец должны были встретиться с командой Боба Гофмана не в зрительном зале, как это было в Австрии, а на спортивной арене.
          На подготовку к Олимпиаде времени у меня оставалось немного. Успею ли я? Буду ли готов ко встрече со Станчиком?
          Но свободное от работы время я посвящал не только своим тренировкам. Я уже давно мечтал о том, чтобы передать мой опыт молодёжи. И я начал заниматься с ребятами одной из московских спецшкол, с каждым днём всё больше отдаваясь этому живому и интересному делу. Меня увлекала работа с подростками, которые мечтали быть сильными, непобедимыми, вкладывая в эту мечту всю непосредственность юности.

          Однажды, когда я был на занятиях в школе, меня вызвали к телефону. Звонил Александр Васильевич Бухаров:
          — Ты поедешь в Хельсинки на пятидесятилетие спортивного общества "Юрю", — сказал Бухаров. — Приезжай в комитет.
          Хельсинки! Побывать в городе, где через полгода начнутся Олимпийские игры, было очень заманчиво.
          В конце января группа советских штангистов, в которую входила и молодёжь — Иван Любавин, Алексей Медведев, — и уже проявившие себя спортсмены — такие, как Владимир Пушкарёв и мой давний противник Григорий Маликов, во главе с Александром Васильевичем Бухаровым выехала в Хельсинки через Ленинград.
          Я давно не бывал в городе, который называю родным и с которым у меня связано столько радостных воспоминаний. В нашем распоряжении был целый день. Как и пять лет назад, прямо с вокзала я поехал в институт физкультуры. Как меня встретят? Увижу ли старых друзей?
          Прямо на пороге института я столкнулся с Евгением Леонидовичем Барышниковым, начальником кафедры, который некогда читал нам историю тяжёлой атлетики.
          — А, Трофим Ломакин, почётный гость, — такими словами встретил меня мой бывший учитель. — Заходи, рассказывай.
          Меня окружили студенты и преподаватели института. Посыпались вопросы о моих планах, об успехах товарищей. А через несколько часов я подходил к дому, где жил Алексей Михайлович Жижин. Мы обнялись, и Жижин всё приговаривал: "Ну и здоровый же ты стал, Трофим, тебя и не обхватишь... А спинища-то какая!"
          Узнав, что мы едем в Хельсинки, Жижин ещё больше оживился и стал расспрашивать: будем ли мы участвовать в Олимпийских играх, какое впечатление произвели на меня американцы, разговаривал ли я со Станчиком? Я с удовольствием отвечал на все его вопросы.
          На рассвете мы пересекли государственную границу. Финские пограничники в зелёных шинелях, вежливо козыряя, внимательно рассматривали наши въездные документы.
          Когда совсем рассвело, я прилип к окну, с жадностью рассматривая картины незнакомой мне страны. То там, то здесь снежную целину пересекали следы лыж, виднелись лыжные трамплины, по дорогам скользили на финских санках женщины, мальчики, старики.
          Встреченные на вокзале представителями спортивного общества "Юрю" и местными тяжелоатлетами, мы отправились в гостиницу "Карлтон". За окнами лежал тихий сумрачный город. Как не похож он был на расцвеченный всеми красками Берлин...
          Время, которое оставалось у нас до выступления, мы посвятили осмотру города. Я жил в одном номере с Александром Васильевичем Бухаровым и за время пребывания в Хельсинки подружился с ним ещё больше.
          Александр Васильевич вставал в шесть утра, и, ещё не проснувшись, я слышал, как он что-то напевает своим тенорком, а открыв глаза, видел его шагающим по комнате. Потом Бухаров делал зарядку, прыгал вприсядку, неутомимый, жизнерадостный.
          Мы бродили с ним по улицам Хельсинки, по его заснеженным паркам, вспоминая Москву и беседуя о предстоявшей через несколько месяцев в этом городе спортивной борьбе.
          Как-то вечером, когда мы сидели вдвоём в комнате, Александр Васильевич стал расспрашивать меня о моём прошлом, о том, как я стал заниматься тяжёлой атлетикой. Выслушав мой рассказ, Бухаров помолчал и заметил:
          — А знаешь, у нас ведь много общего в биографии.
          — А что же общего, Александр Васильевич? — стал допытываться я.
          Бухаров помолчал, лукаво посмотрел на меня, и я понял, что сейчас он произнесёт свою обычную фразу. И в самом деле, Александр Васильевич тут же сказал:
          — Ох, и любопытный же ты, Тимошка! Ну ладно, делать всё равно нечего, слушай.
          И дядя Саша рассказал мне о своей жизни.
          Он служил мальчиком в московском магазине чайной фирмы "В.Перлов и сыновья". В подвале Саша Бухаров целыми днями возился с гирями, развешивая чай, кофе и сахар. Иногда это были маленькие пакетики, иногда большие пудовые мешки. У подростка к вечеру подгибались ноги от усталости, но тяжёлый труд закалил его, сделал сильным и выносливым, так же как и меня в своё время закалил труд горняка-золотоискателя.
          В то время в Москве много народу увлекалось цирком, борцами и штангистами. Саша Бухаров тоже мечтал стать непобедимым силачом. Он сам смастерил штангу и по вечерам, после работы, упражнялся с ней, мечтая о том дне, когда сможет сменить подвал магазина на сверкающую цирковую арену. Но попал он не на арену цирка, а на арену Сергея Ивановича Морро-Дмитриева. Это был один из учеников Владислава Францевича Краевского. Продолжая дело своего учителя, Дмитриев открыл в Москве кружок тяжёлой атлетики и назвал его "ареной физической культуры". Воспитанником Дмитриева и стал дядя Саша.
          — Сергей Иванович услышал о моих способностях, — продолжил свой рассказ Бухаров, — и ждал меня. Но когда я пришёл к нему, он был явно разочарован. "Ростом ты маловат, — сказал он мне. — А тяжёлая атлетика требует веса. Не знаю, что из тебя получится..." Но я не смутился и тут же сумел доказать, что он не прав. Каждый вечер после работы я стал приходить на тренировку.
          В 1909 году, когда мне было восемнадцать лет, я впервые выступил на соревнованиях, которые устроил мой учитель, и занял первое место. С тех пор никто уже больше не подвергал сомнениям мои возможности. Через пять лет я стал чемпионом России. Невозможно вспомнить все соревнования, в которых приходилось после этого участвовать. А если сложить все веса, которые я поднял за свою жизнь, то получится такой тоннаж, что мне вполне может позавидовать экипаж современного экскаватора.
          Я внимательно слушал рассказ дяди Саши. Он стал трудиться на нефтеперегонном заводе и сдружился там с рабочими. Вместе с ними он встретил Октябрьскую революцию, вместе с ними начал строить новую жизнь. А в свободные часы продолжал упражняться с двухпудовыми гирями.
          Без физических упражнений Бухаров чувствовал себя разбитым, вялым. А силы были очень нужны. Надо было восстанавливать страну, налаживать хозяйство, бороться со скрытыми и явными врагами молодой Советской республики.
          Тогда многим казалось, что о спорте следует забыть, что теперь не время заниматься своими мышцами. Каково же было изумление Александра Васильевича, когда осенью тревожного 1919 года ему предложили стать инструктором всевобуча...
          В те дни Советская республика на многих фронтах вела неравную борьбу с вооружёнными силами контрреволюции. В Москве было голодно и холодно. Но уже в то время коммунисты думали о воспитании здоровой, сильной и цветущей молодёжи.
          Бухаров занимался с молодыми рабочими и красноармейцами, студентами и школьниками. Он стал организатором московского атлетического общества, продолжая дело своего учителя Морро-Дмитриева. Но времена стали другими. Вместо талантливых одиночек в спортивные залы хлынула волна тянувшейся к спорту рабочей молодёжи.
          От желающих участвовать в физкультурных праздниках, которые устраивал Бухаров, не было отбоя. На одном из таких праздников побывал Феликс Эдмундович Дзержинский. Он поблагодарил Бухарова и сказал, что пора создавать пролетарские спортивные общества. Так зародилось общество "Динамо", одним из организаторов которого стал Бухаров.
          Слушая его рассказ об этом далёком прошлом, я думал о том, что дядя Саша всю свою жизнь отдал советскому спорту, советской молодёжи. Сколько он сделал для развития тяжёлой атлетики в нашей стране, сколько установил рекордов, сколько раз защищал честь своей страны за рубежом... И теперь, на склоне своих лет, дядя Саша продолжал вести большую работу во Всесоюзном комитете по делам физкультуры и спорта. Каждый новый штангист, появившийся у нас, проходил через его руки, многому учился у дяди Саши. Он придавал огромное значение развитию тяжёлой атлетики в деревнях и на заводах. Он был одним из инициаторов массовых конкурсов силачей и сам судил финальные соревнования пятидесяти пяти лучших гиревиков, приехавших в Москву.
          В первые месяцы Великой Отечественной войны Бухаров вместе со своими учениками ушёл добровольцем на фронт.
          Дядя Саша долго рассказывал мне о своей жизни, вспоминал своих воспитанников, делился планами.
          Никогда ещё я не видел Александра Васильевича таким оживлённым, таким разговорчивым. И только потом я понял причину этого: дядя Саша волновался за нас, молодых спортсменов, которым предстояло выступать в чужой стране.
          С финскими штангистами мы встретились в большом зале "Мессухали". Зал был полон. Финские зрители горячими аплодисментами отмечали каждую нашу победу. А победили мы, как и в Австрии, во всех семи весовых категориях. Мне удалось поднять 400 кг. Для меня это было не так уж много, но финские газеты считали такой результат очень высоким и печатали мои фотографии.
          И вот мы вернулись в Ленинград. На вокзале нашу команду встречала вся кафедра тяжёлой атлетики родного института. Пришёл на перроне и Алексей Михайлович Жижин.
          Весь день до отхода московского поезда я провёл на улицах любимого города, в беседах с друзьями. Увлёкся так, что чуть не опоздал на вокзал. Напутствуемый пожеланиями товарищей и последними советами Жижина, я вскочил в вагон. Хотелось поскорее добраться до дома, разобраться в очередной порции впечатлений. Не терпелось взяться за тренировки. Времени до Олимпиады было не так уж много.
          Видимо, такого же мнения придерживался и тренерский совет, потому что уже через несколько дней после приезда начались тренировки. Занимались мы вместе с Яковом Григорьевичем Куценко. Особое внимание Яков Григорьевич уделял толчку. Он учил нас правильно "нависать" над штангой, так, чтобы мышцы были расслаблены, а мысль напряжена, готова в нужный момент дать сигнал к взрыву мышечной энергии. Куценко показывал, как надо "подрывать" штангу, делать подсед, выносить вес на грудь и, наконец, сливая все движения воедино, выталкивать штангу вверх.
          Яков Григорьевич умел удивительно точно определять количество тренировочной нагрузки и часто повторял, что самое страшное — перетренироваться. Помня об этом, я не увлекался занятиями в тяжелоатлетическом зале. Много ходил на лыжах. Занимался гимнастикой.
          В конце марта в городе Иваново начался розыгрыш первенства СССР. Когда мы прибыли в Иваново, Аркадий Воробьёв был уже там. Он рассказал мне, что успешно сдал экзамены за первый семестр.
          — Всё на четыре и на пять. Но и тренировался хорошо. Знаешь, думаю толкнуть теперь сто семьдесят килограммов.
          Я с нетерпением ждал начала соревнований. Удастся ли Аркадию установить ещё один мировой рекорд, побить француза Феррари?
          Борьба между нами продолжалась, хотя мы опять выступали в разных весовых категориях: Аркадий — в среднем весе, я — в полутяжёлом. На этот раз успех был на моей стороне.
          Аркадию не удалось толкнуть 170 кг. Подвёл толчок и меня. Но так как в жиме я обогнал моего друга на целых 7,5 кг, а в рывке мы оба подняли 130 кг, то сумма трёх движений у меня оказалась выше: 417,5 кг. Это был мой новый личный рекорд.
          После соревнований мы с Аркадием, обсуждая наши планы на будущее, выписали на листках бумаги наши результаты.

Воробьёв               Ломакин

Жим    — 122,5 кг      Жим    — 130 кг
Рывок  — 130 кг        Рывок  — 130 кг
Толчок — 162,5 кг      Толчок — 157,5 кг
Сумма  — 415 кг        Сумма  — 417,5 кг

          Эти цифры свидетельствовали о том, что проблема у нас обоих одна: толчок. Если бы Аркадию удалось выполнить задуманное и толкнуть 170 кг, то он имел бы в сумме трёх движений 422,5 кг. А я, если бы толкнул, как задумал, 167,5 кг, то побил бы мировой рекорд в троеборье.
          Да, я ещё раз убедился, насколько прав был Яков Григорьевич Куценко: надо больше работать над толчком. Иначе нам плохо придётся в Хельсинки. Таков был наш единодушный вывод.
          Сидя над цифрами, мы вспоминали подробности только что закончившейся борьбы. Следует заметить, что на соревнованиях в Иваново я тоже пытался побить мировой рекорд, но не в толчке, как Аркадий, а в рывке. Сделать это мне не удалось. И вот сейчас я спросил Аркадия:
          — Как же мне быть с рывком?
          Аркадий задумался.
          — Трудно сказать. А ты сможешь поработать в равную силу над двумя движениями?
          Теперь задумался я. Сознание подсказывало мне, что размениваться будет трудно, что для лучшей суммы надо на время отказаться от подготовки рекордного рывка. И, словно уловив ход моих мыслей, Воробьёв сказал:
          — Думаю, что сейчас для нас важна прежде всего сумма. Ведь победителя в Хельсинки будут определять по сумме...
          Вернувшись в Москву, я вместе с Израилем Бенционовичем Механиком, ставшим моим постоянным тренером, составил план тренировок на всё оставшееся до Олимпиады время.
          В апреле мы должны были заниматься лёгкой атлетикой и жимом, работая с малыми весами. В мае играть в волейбол и полностью переключиться на толчок. Июнь посвящался доделкам и сборке всех трёх движений в монолитное целое — сумму троеборья.
          В план тренировочных занятий я внёс ещё один раздел: заочное знакомство с моими будущими противниками, штангистами США и с их боссом Бобом Гофманом.
          Кроме спортивного зала и стадиона, я стал посещать ещё и библиотекуНаучно-исследовательского института физкультуры. Там имелся комплект журнала, который издавался хозяином "Йорк Барбелл компани" Бобом Гофманом.
          На яркой обложке журнала стояло название "Сила и здоровье".
          Почти на каждой странице журнала рядом с широковещательными статьями и сообщавшими о том, как стать здоровым и сильным, назойливо резали глаза разнообразные рекламы:

          "Если хотите стать сильным, выписывайте йоркские правила тренировки. Шлите 5 долларов на имя Боба Гофмана. Штат Пенсильвания, город Йорк."          "Йоркская компания атлетического инвентаря. Резиновые амортизаторы, гантели, штанги."
          "Йоркский курс тренировки мышц живота самого знаменитого в мире инструктора физкультуры Боба Гофмана. Пожалуйста, отрежьте этот купон и приложите к нему 1 доллар."
          "Прочтите, что сказал Гофман: при белковой диете вы должны обязательно применять минеральные витамины. Нежалейте 10 центов в день на своё питание. Улучшайте здоровьеза 10 центов в день."          "Гофманский раствор. Удаляет боль и усталость от перетренировки мускулов, перенапряжения мышц и связок, боль ног, спины, невралгию, ревматизм." И рядом с портретом Гофмана —цена: 1 доллар.

          Рекламы, рекламы, рекламы. Белковые пилюли, станки для укрепления ног, втирания для загара зимой под ультрафиолетовыми лучами, прибор для развития силы кисти, прибор для измерения мышц... Я читал эти строки и всё ясней видел фигуру этого "мецената от спорта", "бескорыстного покровителя атлетов", каким хотел выглядеть Гофман.
          Везде, где только можно, он писал о том, что с 1937 года финансирует команду штангистов США. Финансирует! Да он просто держит у себя на жалованье сильнейших тяжелоатлетов Америки как рекламных агентов своей фирмы. И деньги, которые он тратит на содержание спортсменов, возвращаются к нему в карман в удесятерённом размере.
          Спортсмены были для Гофмана всего лишь живой рекламой: "Станчик глотает минеральные пилюли, глотайте их и вы, если хотите стать таким же красивым", "Дэвис пьёт белковый напиток, пейте его и вы, если хотите стать таким же сильным", "Шеманский упражняет мышцы своих ног прибором Боба Гофмана, упражняйте их и вы, если хотите сделаться мировым рекордсменом".
          Всё, что делал Гофман, имело одну цели: продать как можно больше химических препаратов, штанг, гантелей, шарлатанских приборов, с помощью которых можно "накачать" мышцы, сделать человека внешне красивым, сильным и здоровым. Именно, внешне, потому что почти все красавцы, все эти"мистеры США", цветные фотографии которых печатал Гофман в своём журнале, не были способны толкнуть ядро дальше чем на пять метров или выжать штангу самого малого веса. ²
          Перелистывая журнал, я видел на первой странице каждого номера написанную Бобом Гофманом передовую статью и рядом портрет самого издателя. В каждом номере Боб Гофман делился с читателями своими мыслями. Иногда это были рекламные сентенции, иногда философские поучения, иногда полемика с его противниками.
          В одной из таких статей Гофман написал о разоблачительной газетной кампании, развернувшейся против босса американских штангистов в то время, когда он выехал со своей командой в Милан на первенство мира. Нельзя было без улыбки читать следующие слова из защитной статьи Гофмана, лицемерно названной им "Прощай своих врагов":

          "Члены команды читали статьи, направленные против меня, и кипели от злости. Они не показывали мне газет, не желая меня огорчать."

          Трудно себе представить, что люди, которых Гофман так беззастенчиво эксплуатирует, превращая их силу и молодость в доллары, "кипели от злости", читая статьи, разоблачающие Гофмана.
          В другой статье под интригующим заголовком "Беспокоит ли васчто-нибудь?" Гофман уговаривал американцев заниматься спортом, чтобы не думать о завтрашнем тяжёлом дне, не думать о своих сыновьях, погибших в Корее, не огорчаться тяготами жизни.
          Вот таков босс штангистов США. Для него победа его команды надкомандой СССР — это не только коммерческая, но и политическая задача. Так неужели мы, советские спортсмены, дадим торжествовать этому человеку?
          Вот о чём я думал, готовясь к поездке в Финляндию на Олимпийские игры.

Станчик побеждён

          14 июля от перрона Ленинградского вокзала отошёл поезд. Все пассажиры этого поезда были спортсменами. В нём были купе легкоатлетов, гимнастов, пловцов, боксёров, борцов, конников, стрелков, тяжелоатлетов, футболистов, гребцов.
          Поезд шёл в Хельсинки. Волнение охватило всех нас уже в тот момент, когда прозвучал прощальный паровозный гудок, скрипнули колеса и за окнами поплыла назад советская земля.
          Мы, штангисты, ехали в нескольких соседних купе. Иван Удодов, Рафаэл Чимишкян, Евгений Лопатин, Григорий Новак, Николай Саксонов, я и Аркадий Воробьёв входили в первый состав нашей команды.
          По правилам соревнования команда состояла из семи человек, но это не значило, что мы должны были выставить атлетов во всех весовых категориях. Распределение сил внутри команды предоставлялось её руководителям. Мы имели право не выступать в одном весе и выставить в другом сразу двух участников.
          Было решено отказаться от выступлений в полусреднем и тяжёлом весах, где мы не имели достаточно сильных спортсменов. Зато в полулёгком весе честь Советского Союза должны были защищать двое — Чимишкян и Саксонов, в среднем тоже двое — Воробьёв и я.
          Ехал с нами в Хельсинки и запасной состав: Фархутдинов, Мазуренко, Светилко, Осыпа и Яков Григорьевич Куценко, который числился в запасе только формально. На самом деле ему предстояло стать одним из главных действующих лиц в той борьбе, которая должна была развернуться со штангистами США,Египта и других стран. Яков Григорьевич Куценко был парторгом нашей команды, её душой так же, как Александр Васильевич Бухаров и наши тренеры Николай Иванович Шатов, Израиль Бенционович Механик, Николай Иванович Лучкин.
          Поезд ещё не миновал пригородов Ленинграда, а я всеми своими мыслями был уже в Хельсинки и видел Станчика. Я видел Станчика рядом, но рядом со мной был и Аркадий Воробьёв. Нам снова предстояло помериться силами в одной весовой категории, и где — на XV Олимпийских играх.
          Выступая в среднем весе, я и Воробьёв были соратниками. Ведь наша личная победа включалась в коллективные усилия всей команды. Золотые медали выдавались не только победителям каждой из весовых категорий, но и одному победителю — команде, набравшей наибольшее количество очков. ³ Мы с Аркадием обязаны были занять два первых места, и команде было всё равно, кто из нас получит золотую медаль. Но это не исключало нашей борьбы друг с другом. Воробьёв, так же как и я, конечно, собирался сделать всё возможное, чтобы стать первым.
          Я думал об этом и знал, что об этом же думает Аркадий, хотя по общему молчаливому соглашению и я, и Воробьёв делали вид, что перед нами стоит лишь одна задача — добиться победы над командой США. А уж кто из нас окажется первым и кто вторым, не столь важно.
          Хельсинки встретил нас серым пасмурным небом. Но как преобразился город со времени моего первого посещения: улицы стали оживлёнными, всюду слышался громкий говор, красочным потоком двигалась праздничная толпа, на стенах висели огромные плакаты, извещавшие о начале Игр, и всюду — на фасадах домов, на витринах магазинов — виднелись изображения олимпийской эмблемы: пяти переплетённых колец, символа единения пяти континентов.
          С первых же шагов мы почувствовали напряжённый пульс крупнейших международных соревнований. Повсюду встречались спортсмены самых разных стран. В городе бурлила огромная масса туристов, прибывших сюда самыми разными путями — самолётами, яхтами, поездами. Многие приехали в Хельсинки на своих машинах.
          У вокзального подъезда нас тоже ждали свои машины. Это были наши, советские автобусы, и, разместившись в них, мы сразу почувствовали себя как дома. Но и приехав в приготовленную для участников соревнований олимпийскую деревню Отаниеми, мы не почувствовали себя в гостях. В уютных коттеджах, стоявших в сосновом лесу на берегу Финского залива, вместе с нами поселились спортсмены стран народной демократии.
          А участники Олимпийских игр из Западной Европы, Америки и Азии поселились в деревне Кяпюля, расположенной на другом конце Хельсинки.
          На следующий день, узнав, что американские штангисты уже здесь и тренируются, мы поехали к ним в гости.
          Кяпюля оказался посёлком городского типа, состоявшим из нескольких многоэтажных зданий. Один из английских спортсменов взялся проводить нас и привёл в зал, где тренировались иранцы, египтяне и американцы. Ещё издали я увидел Бредфорда, Дэвиса и затем Станчика.
          Тренер команды США Терпак подошёл к Шатову, крепко пожал ему руку ичто-то быстро заговорил, то и дело похлопывая Николая Ивановича по плечу. Станчик тоже подошёл к нам и полушутя-полусерьёзно жестом пригласил Воробьёва к штанге. А Терпак, показывая на Станчика и Воробьёва, сказал на ломаном русском языке:
          — Станчик — Воробьёв? — видимо, желая сказать, что борьба в среднем весе развернётся между этими двумя сильнейшими штангистами.
          Мы сели в сторонке и стали наблюдать, как Шеманский толкает 170 кг, как Станчик тренируется в рывке.
          Уезжая домой, мы пригласили американцев к нам в гости и этим положили начало дружескому общению между двумя олимпийскими деревнями.
          Так с первых же дней стала налаживаться доброжелательная связь между спортсменами разных стран. Но кое-кого это не устраивало. Вскоре после нашего приезда в одной из газет появилось интервью Боба Гофмана.

          "Мы приехали в Хельсинки, — заявил Гофман, — для того, чтобы снова одержать победу над советскими чемпионами, чтобы заставить их вкусить горечь поражения."

          Американскому боссу, видимо, очень хотелось разжечь вражду между нами и американскими спортсменами, а напоминанием о прежних неудачах вселить в нас неверие в свои силы. Но всё же вскоре после нашего посещения олимпийской деревни Кяпюля штангисты США приехали к нам, и огромный негр Дэвис, сияя добродушной улыбкой, беседовал с Яковом Григорьевичем Куценко, а Станчик внимательно изучал каждое движение Воробьёва.
          Мы быстро освоились в Отаниеми. Начались регулярные тренировки, экскурсии по городу, прогулки по живописным берегам залива. По вечерам мы часто сидели у моря вместе с нашими товарищами — спортсменами Чехословакии, Венгрии, Румынии, Польши, Болгарии, Албании. Мы исполняли песни и вели задушевные беседы.
          Особенно я подружился с чешским штангистом Пшеничкой, с которым познакомился ещё на Берлинском фестивале. Он был там главным противником нашего молодого товарища — Александра Мозжерина.
          Но, несмотря на всю непринуждённость обстановки, особое волнение — так называемая предстартовая лихорадка — трепало каждого из нас. Нет-нет, да и мелькала в голове тревожная мысль: "Скоро выходить на помост!" В течение дня мы соблюдали жёсткий режим. Но когда приходил час ложиться спать, тут уж мы ничего не могли с собою поделать. Сон бежал от глаз. Мы лежали в темноте на своих постелях и прислушивались к дыханию друг друга. Потом Иван Удодов, Евгений Лопатин или я вскакивали и начинался разговор далеко за полночь, пока наконец Яков Григорьевич строго не призывал нас к порядку.
          С каждым днём в Хельсинки становилось всё оживлённей. У касс олимпийского стадиона стояли огромные толпы народа. Через город провозили гоночные лодки, проводили скакунов. Кафе и рестораны были заполнены праздничной толпой.
          И вот наконец наступило 19 июля, день открытия XV Олимпийских игр. К часу дня все 6.000 участников собрались на стадионе. Как ярок и красочен был этот строй самой сильной молодёжи мира! Но финский климат не захотел считаться ни с праздником, ни с нашими парадными костюмами: начался мелкий дождь.
          Я шёл в одном ряду с борцами Яковом Пункиным и Александром Сафиным. Впереди колыхалось красное знамя Страны Советов, поднятое вверх сильными руками Якова Куценко. Да, знаменосцем колонны советских спортсменов был парторг команды штангистов Яков Григорьевич Куценко, и все мы, тяжелоатлеты, очень гордились этим.
          Должно быть, наш строй выглядел очень внушительно и красиво, потому что когда мы вышли на дорожку, огромный стадион словно раскололся от аплодисментов. Раздались крики: "Сталин, комсомол!", "Сталин, комсомол!"
          Ритуал открытия Олимпийских игр был очень торжественным: нас приветствовал президент Финляндии, гремел огромный оркестр, в небо взлетели тысячи голубей.
          На гаревой дорожке показался знаменитый финский бегун Пааво Нурми с факелом в руках. Этот факел по традиции был зажжён в Греции на горе Олимп ⁴и эстафетой пронесён через всю Европу. Нурми подбежал с факелом к огромной чаше, и там загорелся олимпийский огонь. Затем бегун направился к башне, высящейся над стадионом, и на её вершине тоже вспыхнуло яркое пламя.
          А когда закончился торжественный марш спортивных делегаций и опустело зелёное поле, начались соревнования. Первыми в них вступили легкоатлеты, в заливе Мейлахти взяли старт гребцы, начались схватки борцов.
          Эта соревнования полностью захватили меня, и я на некоторое время забыл о том, что включиться в них скоро предстоит и мне.
          Я видел, как Леонид Щербаков соревновался в тройном прыжке со знаменитым бразильцем, рекордсменом мира Феррейро да Сильва и только он один смог составить бразильцу конкуренцию. Почти каждый прыжок этих спортсменов был сенсацией. Феррейро дважды улучшал мировой рекорд, а Леонид Щербаков стал рекордсменом Европы, показав второй результат.
          Скоро из залива Мейлахти пришло радостное сообщение: наш молодой гребец Юрий Тюкалов, студент Ленинградского художественного училища, побил американца Джона Келли.
          Исключительно удачно прошёл первый день выступлений и у гимнастов.
          И в первый же день Олимпиады под звуки Государственного гимна СССРвзвился к небу флаг нашей Родины, отмечая победу советской метательницы диска Нины Пономарёвой, ставшей чемпионкой Олимпийских игр.
          В тот вечер в нашей олимпийской деревне все горячо обсуждали события спортивного дня. Мы поздравляли победителей, поднимали в их честь бокалы... с нарзаном, вручали им букеты цветов.
          Но героев чествовали не только жители Отаниеми. К нам приезжали многие спортсмены и из олимпийской деревни Кяпюля. У нас побывали репортёры различных газет, и на следующее утро в шведской газете "Экспрессен" мы прочли, что "советский лагерь открыт для посетителей другой стороны, а доброжелательность и откровенность советских людей поразительны".
          Да, разным боссам от спорта не удалось воздвигнуть железный занавес между двумя олимпийскими деревнями, и каждый новый день приносил всё новые знаки сердечной дружбы между спортсменами разных стран. Мы видели, как Пётр Денисенко обнимал американского прыгуна с шестом Ричардса, поздравляя его с победой, и читали о том, как американец отнёсся к этому поздравлению. "Честно говоря, я не могу понять, — заявил Ричарде, — почему народы мира не могут ладить так, как спортсмены ладят здесь, на Олимпиаде."
          В разных концах Хельсинки — и на земле, и на воде — происходило столько событий, что наблюдать сразу за всем было просто невозможно. Поэтому наши тренеры посоветовали нам следить за происходящим из Отаниеми.
          "Всё равно всего не охватишь, — сказал, улыбаясь, Николай Иванович Шатов, — а со стороны, как говорят, виднее."
          Конечно, это было сказано в шутку. Просто перед предстоявшей борьбой следовало беречь каждую каплю нервной энергии.
          Утром наши товарищи — легкоатлеты, гребцы, стрелки, борцы собирали своё снаряжение и, напутствуемые тысячами добрых пожеланий, отправлялись на стадион, в залив, на стрельбище. А мы, штангисты, оставшись в опустевшем городке, с нетерпением дожидались новостей.
          Все газеты в те дни были полны восторженных сообщений о победе советских гимнастов, об успехах гребцов, о замечательном даровании молодого стрелка Анатолия Богданова. На нашу долю оставалось одно — готовить букеты и поздравления.
          Цветами встречали мы у въезда в деревню замечательного чешского бегуна Эмиля Затопека и его жену Дану Затопкову. Супруги привезли со стадиона сразу две золотые медали: Эмиль за победу в беге на 5 тысяч метров, а Дана за самый дальний бросок копья.
          А как радовались мы успеху молодого венгерского метателя молота Иосифа Чермака, завоевавшего первое место... Как горячо жали руку его учителю Имре Немету... Немет получил бронзовую медаль, но разве частица золотой не принадлежала также и ему?
          Каждый вечер мы подсчитывали количество золотых и серебряных медалей, полученных советскими спортсменами. И когда после четвёртого дня стало известно, что уже 29 золотых и 29 серебряных медалей находятся в городке Отаниеми, мы устроили маленький пир всё с тем же нарзаном.
          24 июля в зале "Мессухали-2" закончились состязания гимнастов. Как известно, эти соревнования стали триумфом советских спортсменов. На следующий день освободившееся место заняли штангисты.
          Всей командой мы провожали Ивана Удодова, Рафаэла Чимишкяна и Николая Саксонова — атлетов легчайшего и полулёгкого весов. Как мне хотелось отправиться вместе с ними, чтобы видеть ход борьбы... Насколько легче быть свидетелями разворачивающихся событий, вместо того чтобы ждать результатов в опостылевшем городке...
          Как тигры, метались мы с Аркадием по пустым коридорам, не находя себе места. Что происходило там, на олимпийском помосте? Удодову предстояла встреча с рекордсменом мира египтянином Махгубом ипобедителем XIV Олимпийских игр иранцем Намдью.
          Наконец я не выдержал и тайком поехал в город. Крадучись, чтобы не встретить кого-нибудь из тренеров, я пробрался ко входу в зал "Мессухали-2"... и ничего не узнал. А когда вернулся, Аркадий встретил меня радостным сообщением:
          — Ваня в рывке поднял 97,5 кг. А его главный противник сейчас — иранец Мирзаи.
          Стало немного легче, и мы даже нашли в себе силы приветливо встретить гребцов американской восьмёрки, приехавших в гости к нашим гребцам. Гости немного развлекли нас, а вскоре по телефону пришло сообщение, что Иван Удодов не только олимпийский чемпион, но и олимпийский рекордсмен: в сумме трёх движений он поднял 315 кг.
          — Ну, Аркаша, начало положено, — сказал я Воробьёву, обнимая его с таким восторгом, словно это он только что установил новый олимпийский рекорд. Но Воробьёв ответил:
          — Подожди радоваться, что ещё Чимишкян и Саксонов покажут...
          В самом деле, в своём порыве радости я и забыл о том, что сейчас на смену Удодову уже вышли на помост два наших атлета полулёгкой категории.
          Вскоре мы вручили традиционный букет цветов Ване Удодову и стали ждать новых известий с ним вместе. Мы не отходили от телефона, но сообщений из зала всё не было.
          Наконец из зала соревнований приехал борец Гиви Картозия.
          — Ребята, пока дела обстоят неважно, — сказал Картозия. — Чимишкянвыжал 97,5 кг, Саксонов — 95 кг, а тринидадец Уилкас — 100 кг. Видели бы вы, как этому обрадовался Гофман: бросился тринидадцу руку пожимать...
          Воробьёв в сердцах плюнул и выскочил из комнаты, но у меня не хватило сил отойти от телефона. Я мрачно сидел перед аппаратом и ждал звонка, и добряку Картозия, видимо, стало жаль меня.
          — Ничего, Трофим, — сказал он, присаживаясь рядом, — Механик говорил, что наши всё наверстают.
          В этот момент резко, словно хлыстом ударив по нервам, зазвонил телефон. Я сорвал телефонную трубку. Говорил Механик:
          — Трофим, успокойся. Чимишкян и Саксонов вырвали по сто пять килограммов. Уилкас только сто. Ложитесь спать. Не ждите, вернёмся поздно... Ты слышишь? Обязательно ложитесь спать.
          Пришлось подчиниться приказанию. Конечно, я не имел права так волноваться. Хорошо я выглядел бы послезавтра в зале "Мессухали-2", если не смог бы взять себя в руки!
          Видимо, волнение этого напряжённого дня так измотало меня, что я впервые за последнее время крепко заснул. Проснувшись рано утром, я сразу же вскочил и бросился разыскивать Чимишкяна.
          Я нашёл его в вестибюле. Взбудораженный, счастливый, он, оказывается, не спал всю ночь.
          — Ну, рассказывай, как было дело? — накинулся я на него.
          — Да ничего особенно, — ответил Чимишкян, — набрал 337,5 кг. Саксонов на втором месте.
          — Да это же новый мировой рекорд! — закричал я во весь голос и стал поздравлять Рафаэла с золотой медалью.
          Однако с победой Удодова и Чимишкяна моё волнение не только не прошло, но, напротив, усилилось. В тот день предстояло выступить Жене Лопатину, моему другу и соседу по комнате. Главным его противником оказался американец Томми Коно, очень сильный штангист. Евгений Лопатин должен был обязательно завоевать второе место. Дело было не столько в серебряной медали, сколько в количестве очков, которые получала советская команда.
          Ещё задолго до начала борьбы наш тренерский совет составил график движения к победе. В этом графике учитывались не только наши силы, но и силы наших главных противников — американцев. Конечной целью этого графика была командная победа, самая почётная и важная.
          Итак, по предварительным намёткам, Евгению Лопатину требовалось занять второе место, мне и Воробьёву — первое и хотя бы третье, а Новаку — первое или второе. Если бы это было выполнено, Боб Гофман оказался бы битым.
          Снова потянулся томительный день у телефона. Пришло первое сообщение: в жиме Лопатин поднял 100 кг и оказался на шестом месте. После долгого ожидания пришло новое сообщение: в рывке Женя поднял 107,5 кг и перешёл на четвёртое место.
          Не было больше сил ждать этих скупых сведений, и мы пересели к радио. На наше счастье как раз шла передача из зала "Мессухали-2".
          — На штанге сто сорок два килограмма, — услышали мы голос диктора. — Последняя попытка в толчке Евгения Лопатина.
          Мы затаили дыхание: если попытка не удастся, то будет слышен грохот упавшей на помост штанги. Но из микрофона доносилось только далёкое дыхание зрительного зала.
          — Взял на грудь, — сказал Воробьёв.
          Прошло ещё несколько секунд ожидания. И грохот аплодисментов, донёсшийся до нас, оказался красноречивее всех слов.
          — Толкнул! — сказали мы в один голос.
          С таким результатом Лопатин не мог не выполнить своей задачи. И когда мы наконец дождались его у подъезда, он ещё из окна автобуса крикнул нам:
          — Второе место!
          Казалось бы, теперь появилась возможность и отдохнуть. Но разве нам было до отдыха в тот вечер? Завтра с утра предстояло выходить на помост.
          Завтра! Сколько ещё часов надо прожить, прежде чем оно настанет: назавтра в Сталинграде должно было состояться торжественное открытиеВолго-Донского канала. Об этом мы тоже узнали из сообщений радио. Большой праздник всего советского народа совпал с днём нашей встречи со Станчиком. Как же можно было проиграть эту встречу? В разных городах Советской страны тысячи советских людей следили за нашими успехами, ждали наших побед.
          В те дни буржуазная печать всячески превозносила Станчика. Газеты цитировали слова Гофмана о нём: "Такие люди рождаются раз в столетие", описывали блестящий путь воспитанника Гофмана — "знаменитого американского менеджера, издателя известного атлетического журнала". Вспоминались успехи Станчика в полулёгком, лёгком, среднем и полутяжёлом весах.
          Но, читая и слушая все эти сообщения, я вспоминал другое — печальную судьбу многих прежних любимцев Боба Гофмана. Где они оказались теперь? Гофман никогда долго не держал своих парней. Он превозносил их лишь до тех пор, пока они побеждали. Я вспомнил рассказ Куценко о его беседе со Станчиком на банкете после окончания первенства мира в Париже. Станчик с горечью сказал Куценко о том, что сейчас живёт хорошо, но не знает, что будет с ним завтра.
          — Годы летят быстро, — говорил Станчик, — а с годами улетучивается сила, мой единственный капитал...
          Но пока "капитал" Станчика был ещё при нём, и данные, которыми мы располагали, свидетельствовали о том, что американский штангист был хорошо подготовлен к борьбе с нами во всех трёх движениях.
          Окончился долгий и томительный день, ещё более тревожный, чем два предыдущих. И когда пришло время ложиться спать, Куценко, увидев меня и Аркадия рядышком на скамейке у дома, подошёл, сел между нами и, обняв нас обоих за плечи, сказал:
          — В первый раз вижу, чтобы так дружили атлеты одной весовой категории. Какие вы неразлучные! — Помолчал и добавил: — В эту ночь грешно вас разлучать. Будете отдыхать вместе в одной комнате.
          Яков Григорьевич словно чувствовал, что между мною и Аркадием не всё договорено, что нам многое надо сказать друг другу. Когда мы улеглись в постелях и потушили свет, Аркадий спросил:
          — Не спишь, Трофим?
          — Не сплю, — ответил я.
          — Хочешь выиграть?
          — Конечно.
          — Хорошее дело... С каких весов думаешь начинать?
          — Жим со ста двадцати пяти килограммов, рывок со ста двадцати семи с половиной, толчок со ста шестидесяти... А ты?
          — Я начну жать со ста двадцати, рывок такой же, как у тебя, а толчок по ходу событий — или со ста шестидесяти или со ста шестидесяти двух. Там видно будет.
          Мы замолчали, потом Воробьёв снова спросил:
          — А на какую сумму надеешься?
          — Могу сказать тебе, Аркадий. Надеюсь выжать сто тридцать, вырвать сто тридцать два с половиной, а толкнуть не меньше ста шестидесяти семи с половиной.
          Воробьёв помолчал минуту — видимо, складывая в уме все эти цифры, и весело сказал:
          — Выходит, мировой рекорд: четыреста тридцать килограммов.
          — А ты на что рассчитываешь?
          — Да знаешь ли, на столько же. Разница в небольшом: выжать я думаю меньше на пять килограммов, зато вырвать на два с половиной килограмма больше и толкнуть сто семьдесят килограммов.
          — Думаешь здесь, в Хельсинки, побить рекорд Феррари?
          — Надеюсь.
          Расчёт Воробьёва был правилен и целиком совпадал с моим расчётом. Обдумывая ещё в Москве предстоявшую борьбу с американцем, я и мой тренер Механик пришли к выводу, что мне надо оторваться от Станчика в жиме, не отстать в рывке и толчком закрепить победу.
          — Ну что же, Аркадий, — оказал я. — Будем вместе воевать за первое место. Может быть, разделим его пополам. Вес у нас равный.
          — Равный-то равный, — сказал со вздохом Аркадий, — да уж больно я мастер по своим граммам проигрывать. А хочется побить этого Станчика. Причём не столько Станчика, сколько его босса. Америку в лице Гофмана хочется побить.
          — А завтра в Сталинграде праздник, — сказал я.
          И мы стали вспоминать города, где нам приходилось встречаться: Воронеж, Тбилиси, Ленинград, Баку...
          — В Сталинград поедем зимой, — сказал Аркадий, — там первенство страны по штанге, знаешь? Как же мы там покажемся, если не побьём Станчика?
          — Не можем не побить, — сказал я убеждённо. — Или ты, или я, но побьём, слышишь, Аркадий?
          Воробьёв не ответил — то ли думал о своём, то ли уже уснул. Вскоре уснул и я.
          В восемь часов утра нас разбудил Механик:
          — Ребята, пора вставать. Взвешивание в десять часов.
          — Как в десять? — вскочил с постели Аркадий. — Ведь назначено было на час.
          — Изменили. Придётся и нам менять своё расписание.
          Неожиданное сообщение очень взволновало нас. Вся предварительная тренировка в Хельсинки строилась так, чтобы наши организмы привыкли к дневной нагрузке. А тут приходилось начинать разминку с раннего утра. Но делать было нечего. Мы провели обычную прогулку, гимнастику, позавтракали и вчетвером — я с Воробьёвым и два наши тренера, Механик и Лучкин, — поехали на взвешивание.
          Сколько раз мне приходилось бывать в зале "Мессухали-2"! Но теперь я увидел его не со стороны зрительного зала, как обычно, а со стороны кулис. Нас проводили за сцену, и мы спустились по лестнице в нижнее помещение, где находились раздевалки, душевые и коридор для разминки. В коридор, как в гостинице, выходил ряд дверей. Каждая комната была предназначена для одного из участников. Наши с Воробьёвым комнаты оказались рядом.
          "Сколько трудных минут предстоит провести мне здесь?" — подумал я, окидывая взглядом маленькую светлую комнатку, в которой единственной мебелью служил небольшой диванчик и пара стульев.
          Едва мы с тренером успели расположиться, как из-за перегородки донёсся голос Воробьёва:
          — Тимоша, пойдём на взвешивание.
          Быстро раздевшись и накинув халат, я вышел в коридор. Аркадий уже дожидался меня.
          В сопровождении тренеров мы прошли в комнату, где происходил торжественный предстартовый ритуал. Вокруг весов собралась вся судейская коллегия. Когда мы подошли к этой оживлённой группе, с весов торжественно, словно с постамента почёта, сходил Станчик — великолепно сложённый, с рельефной и мощной спиной, с гармонически развитыми мышцами. Увидев нас, американец заулыбался, приветственно помахал рукой и вернулся к весам. Его явно интересовали результаты нашего взвешивания. Первым на весы поднялся я.
          — Восемьдесят один килограмм восемьсот граммов, — объявил судья.
          Вслед за мной на весы встал Воробьёв.
          — Восемьдесят один килограмм восемьсот граммов, — снова объявил судья.
          Станчик подошёл к Воробьёву.
          — Вы легче, — произнёс он на ломаном русском языке и показал на пальцах, на сколько легче.
          — Это те самые шестьсот граммов, — сказал ему Воробьёв, — которые дали вам победу в Париже.
          — О да, да, — закивал головою Станчик. — Те самые шестьсот граммов.
          Тогда Станчик был легче Воробьёва. Теперь же Аркадий оказался легче своего противника. Что же, это было немалым преимуществом перед началом борьбы.
          Мы втроём направились к выходу и прошли в свои комнаты. Комната Станчика помещалась как раз напротив наших. Следом за мной в комнату вошёл Израиль Бенционович.
          — Ну, Трофим Федорович, собирайся на парад, — сказал он серьёзно.
          Как стремительно разворачивались события! Взвешивание осталось позадии 26 сильнейших средневесов мира в разноцветных костюмах — брюнеты и блондины, чернокожие и белотелые — встали в один ряд. Далеко перед нами гудел переполненный зал. Справа от нас на сцене находились места для журналистов и радиокомментаторов, позади — стол, за которым восседало пять человек жюри, а прямо перед нашими ногами лежала штанга.
          Станчик стоял первым с правого фланга, я — предпоследним. Когда я окинул взглядом могучий ряд атлетов, то в голове мелькнула тревожная мысль: "Один другого шире..." Но я тут же успокоил себя: "Ничего, соревнования покажут, кто сильнее".
          Торжественная часть закончилась. Началось первое движение — жим. На щите вспыхнуло число — 90 кг.
          Пока нам на сцене делать было нечего. В сопровождении Механика и Фархутдинова я ушёл в свою комнату и лёг на диван. За стеной так же молча лежал Аркадий. А что сейчас делал Станчик?
          — Трофим, пойдём на разминку, — услышал я голос Воробьёва.
          — Подожди, Аркадий, ещё есть время, — крикнул я ему в ответ.
          Снова наступило молчание. Хорошо так лежать, расслабив мышцы, не думая ни о чём — но вскоре и в самом деле настала пора разминаться.
          Я вышел в коридор и увидел Станчика, подпрыгивавшего со штангой. Мы начали выполнять разминочные упражнения. Во всех концах коридора были видны сгибавшиеся и разгибавшиеся фигуры штангистов, готовившихся к выходу на помост.
          — Ну, Трофим, иду жать, — сказал мне Аркадий.
          Он начинал с меньшего веса, чем я. Прошло несколько минут, и я услышал аплодисменты. "Это, наверное, Воробьёву", — подумал я.
          Вскоре к лестнице направился и Станчик.
          — Идём, — сказал мне Механик.
          В сопровождении тренера я пошёл по коридору навстречу своей судьбе... Судьбе? Нет, я шёл на сцену, зная, что меня там ждёт, готовый к трудной схватке с сильнейшими штангистами мира. Заранее была продумана вся тактика борьбы. Я знал, как надо использовать с максимальной выгодой каждый подход к штанге.
          Когда мы появились на сцене, судейская коллегия, собравшись около стола жюри, о чём-то оживлённо спорила. Судьи, оказывается, обсуждали следующий вопрос: считать или не считать попытку Клайду Эмричу, второму средневесуиз США, только что не совсем чисто выжавшему 120 кг? Об этом мне сказал Аркадий, который, успешно закончив первый подход — он поднял 120 кг, — остался на сцене, чтобы видеть дальнейший ход борьбы.
          Проходили долгие минуты, остывало тело, разогретое разминкой, а судьи всё спорили и спорили. Наконец вынесли решение — попытку Эмричу засчитать. И вот на помост вышел Станчик. Он начал жим со 122,5 кг.
          Станчик наклонился над штангой. Я увидел невозмутимое лицо Гофмана, не спускавшего глаз со своего атлета. Рядом с Гофманом стоял Терпак. Штанга взлетела к груди Станчика, и по хлопку судьи он начал жим. Жал он нечисто, но три белые судейские лампочки вспыхнули на щите (у нас красные лампочки — это знак победы, здесь же — знак поражения). Вес был засчитан.
          На штангу добавили 2,5 кг. Получилось 125 кг — вес, с которого я решил начать борьбу. Непривычно прозвучал вызов: "Трофим Ломакин".
          Механик ободряюще хлопнул меня по спине. Я вышел на помост и остановился перед штангой. Прикосновение стального, согретого чужими руками грифа на мгновение обожгло, словно металл был раскалён. Я замер над штангой, прислушиваясь к самому себе, готовясь к тем усилиям, которые должны были последовать.
          Пора! Мёртвый вес, лежавший у моих ног, ожил и, покорно следуя моим усилиям, оторвался от пола. Ещё одно напряжение мышц — и я зафиксировал штангу на груди. Ну, теперь второй старт. И силой одних только рук я выжал штангу. Вес был наверху, но я ждал судейской отмашки и только по сигналу судьи осторожно опустил штангу обратно на помост.

          Теперь нужно было идти отдыхать. Следующий мой выход ожидался нескоро — но как уйдёшь, если за мной должны были выступать Станчик и Воробьёв?
          Но Станчик не вышел на помост. Станчик пропустил вес. Вот, оказывается, в чём заключалась тактика американца: в первом подходе он обеспечил себе минимальный результат и теперь мог попытаться обогнать нас.
          Аркадия вызвали на вторую попытку. С огромным волнением я следил за всеми его движениями. Конечно, он должен был выжать 125 кг. Я нисколько не сомневался в этом и всё же почему-то волновался.
          Штанга взлетела на грудь Воробьёва. Напрягая все мышцы своих рук, Аркадий стал выжимать штангу, но она давила на него, не давая ему распрямить локтей. И Аркадий ушёл с помоста огорчённый и подавленный.
          — Пошли, Трофим, — подтолкнул меня тренер. — Надо отдохнуть.
          Но я не мог уйти со сцены, не мог оставить Аркадия одного, не мог не увидеть его третьей попытки.
          К штанге выходили какие-то другие участники, зал гудел, но всё это находилось где-то в стороне, за пределами моего сознания. Я ждал выхода Воробьёва. И вот наконец настала его очередь. Последняя, третья попытка. Неужели Аркадию не удастся собраться, неужели он не сможет взять вес, который обычно так легко поднимал на тренировках?
          Штанга снова оказалась на груди у Аркадия, и он снова начал её выжимать. Я увидел, что Воробьёв изнемогает от предельных усилий, я увидел, как он борется с огромным весом — отважно, самозабвенно. Мне показалось, что емувот-вот удастся последнее заключительное усилие — и в этот момент штанга с грохотом полетела на помост.
          Всё, Аркадий поднял в жиме только 120 кг. А у Станчика оставались в запасе ещё две попытки.
          Теперь мы остались на сцене вдвоём: я и американец. Очередь была за Станчиком, и он попросил добавить на штангу два с половиной килограмма.
          — Что мне делать дальше? — спросил я Механика. — Идти на этот же вес?
          127,5 кг планировались и у меня на вторую попытку.
          — Подождём — увидим, — сказал мне Механик. Крепко сжав челюсти и прищурившись, он следил за всеми движениями Станчика: возьмёт тот вес или не возьмёт?
          Куда только подевались лёгкость и непринуждённость движений американца — он с трудом оторвал штангу от помоста, весь напрягшись, еле дотянул её до груди, но, выжимая вес, потерял над ним контроль. Штанга потянула атлета за собой, и Станчик непроизвольно попытался помочь себе ногами и туловищем.
          — Не взял... — сказал Механик, облегчённо переводя дыхание.
          — Да, не взял, — согласился я.
          Но что это? На щите зажглись две белые лампочки и только одна красная. Судьи засчитали попытку. Надо было немедленно протестовать. Наши представители тут же пошли к столу жюри. Одновременно с ними к столу жюри медленно, не торопясь направился Боб Гофман.
          — Ну, это надолго, — сказал Механик. — Пойдём, Трофим.
          Мы ушли со сцены. И только через сорок минут стало известно, что попытку Станчику не засчитали.
          Поднявшись в зал, я ещё издали увидел Стенли Станчика, лихорадочно шагавшего вокруг помоста. Сзади ходил Терпак и что-то ему втолковывал. Гофман стоял рядом с судьями. Зал сдержанно гудел, дожидаясь того момента, когда американский атлет снова подойдёт к штанге.
          Мы остановились в стороне, ожидая развязки. Терпак прямо на сцене торопливо массировал мышцы рук Станчика, а тот, полный нетерпения, рвался от него к штанге. Вот он вышел на помост — напряжённый, очень взволнованный. Нет, в таком состоянии веса Станчик вес не возьмёт — я это чувствовал. Воробьёв, оказавшись рядом, сказал мне:
          — Вон как волнуется. Ещё бы, последняя попытка. Он понимает, что если в жиме не оторвётся от тебя, то плохи его дела.
          Мы стояли и смотрели, как Станчик яростно захватывает гриф, как, ослеплённый своим волнением, тянет штангу, как он шатается под тяжестью веса. И повторилась та же картина — штанга потащила американца за собой, почти сбила с ног. Нечеловеческим усилием воли, за которым, наверное, скрывалась боязнь за свою судьбу, за своё благополучие, Станчик постарался остановиться, ина какое-то мгновение это ему удалось. Но стоял он меньше двух секунд, явно меньше. Почему же судья дал отмашку, почему зажглись две белые лампочки?
          До чего же цинична была эта обстановка нечестных махинаций, как не походила она на международные соревнования, в которых мне приходилось участвовать! Я привык к тому, что победа достаётся в честной борьбе, а здесь она определялась в спорах у судейского стола.
          Станчик снова не взял вес. Его третья попытка оказалась ещё хуже второй. Наши представители снова направились к столу жюри, и снова рядом с ними выросла фигура невозмутимого Гофмана.
          — Пошли, — сказал мне Механик, — опять будет перерыв на полчаса.
          Тянулись томительные минуты ожидания. Но вот открылась дверь и в комнату молча вошёл Бакир Фархутдинов. Все стало ясно без слов: на этот раз попытку Станчику засчитали. Мне пора было выходить на помост.
          Когда я заявил 130 кг, по рядам зрителей пробежал взволнованный гул. Станчик, бледный, вспотевший, услышав об этом по дороге к выходу, растерянно пожал плечами. Гофман заходил по сцене. А в это время ассистенты навесили на штангу ещё 2,5 кг.
          Теперь и Воробьёв, и Станчик были только зрителями. Последнее слово оставалось за мной. У меня были две попытки, два шанса обойти Станчика. Я стоял в стороне и наблюдал суету на репортёрских скамьях, слышал выкрики радиокомментаторов, жестикулировавших у своих микрофонов. Сейчас, в эти минуты, моё имя летело по волнам эфира. Его слышали в Москве, на Алтае и на Сахалине — везде, где слушали передачу из зала "Мессухали-2".
          Я начал поднимать вес, стараясь не напрягаться, и штанга покорно, слишком покорно подчинилась моим усилиям. Вот она уже легла на грудь. Судья хлопнул в ладоши, давая мне знак, что я могу продолжать движение. Я начал выжимать штангу, но с каждым сантиметром огромный груз всё с большей силой сопротивлялся мне. Вот гриф поднялся на уровень рта, вот он достиг уровня носа, глаз. Но я изнемог, мне не хватало дыхания, всё больше слабели руки. Нет, приказывал я себе, нельзя покоряться. Последним порывом воли я поднял штангу до уровня лба. Дальше она, увы, не пошла. Я почувствовал, как напряглись жилы на моей шее. Пот заливал глаза. Нет, поднять невозможно! И я опустил штангу на помост.
          Сходя с помоста, я увидел торжествующую улыбку Гофмана, лицо Механика, замкнутое и суровое, сумрачный взгляд Воробьёва.
          — Ничего, Трофим, сейчас возьмёшь, — сказал Механик, вытирая мне лицо. — Сейчас возьмёшь. Ты только успокойся, приди в себя. У нас ещё целых две минуты.
          Я знал, как волновался в эти минуты мой тренер, знал, каких усилий ему стоило скрывать свои чувства от меня, и это возвратило мне спокойствие.
          Пора! Надо было снова выходить. И я шепнул Механику на ухо:
          — Сейчас выжму.
          И я снова взял штангу на грудь. Снова сантиметр за сантиметром стал жать её вверх, но тут же почувствовал, что она уходит вперёд, увлекая меня за собой, что я не могу удержать её...
          Печальным было наше возвращение вниз. Мы шли по душному коридору, в котором непривычно пахло какими-то втираниями. Бодро и как будто весело, словно радуясь нашей неудаче, прыгали американцы, готовясь к рывку.
          Итак, можно было подвести первые итоги: Станчик поднял 127,5 кг, я— 125 кг, Воробьёв — 120 кг. Американец оказался впереди. У меня ещё были шансы догнать его, но Воробьёв отстал на 7,5 кг.
          — Не падай духом. У нас ещё всё впереди, — успокаивал меня Механик. — В рывке мы можем и не догнать его. Но толчок будет наш, я это точно знаю.
          И пока там, наверху, шла борьба на малых весах, я старался вернуть себе то спокойствие и ту сосредоточенную уверенность, без которых штангисту нечего делать на помосте.
          Распахнулась дверь и вошёл Яков Григорьевич Куценко.
          — Ну как, Трофим, — теперь видишь, что такое соревнования с американцами? Помнишь, что я тебе в Киеве рассказывал?
          А я лежал на диване и думал о том, что не могу не выполнить здесь, в Хельсинки, обещания, данного нашим старшиной Куценко в Кремле, в Георгиевском зале. Я просто не имел права не выполнить это обещание.
          Яков Григорьевич заботливо пригладил мои волосы, наклонился и шепнул:
          — Крепись, Тимоша...
          И тут же из-за стены раздался голос Аркадия:
          — Тимофей ⁵, пошли разминаться.
          Эти спокойные слова товарищей как-то сразу вернули мне силы. Я вышел в коридор, чувствуя привычную уверенность. Но как тяжёл, как приторен был здесь воздух...
          — Это что — гофманская смесь так пахнет? — спросил я Механика.
          Тренер молча показал мне на пустые бутылочки, валявшиеся на полу у стены. Я нагнулся и увидел на одной из них знакомую мне по журналу Гофмана этикетку "эмбрикейшн". Ну да, конечно, это знаменитый гофманский раствор, а вот и портрет самого фабриканта. Боб Гофман смотрел на меня с рекламной этикетки, скрестив руки на своей ещё сильной и мускулистой груди. И тут же я увидел, как американский массажист щедро лил на ладонь эту пахнувшую скипидаром жидкость и втирал её в кожу Стенли Станчика.
          "Удаляет боль и усталость, предохраняет от перенапряжения мускулов и связок, производство "Йорк Барбелл компани"", — вспомнил я рекламный текст, напечатанный на этикетках гофманского снадобья. Пнув одну из пустых бутылок, подвернувшихся мне под ноги, я начал разминку, с наслаждением чувствуя, что мышцы мои свежи, а сердце спокойно.
          Станчик направился на сцену в тот момент, когда на штангупоставили 122,5 кг. По планам для меня и для Воробьёва, мы должны были начинать со 127,5 кг. Но так как разминка была закончена, мы тоже пошли наверх посмотреть на американца.
          Вес он поднял легко и чисто. Недаром Станчик славился своим рывком. На штангу поставили 125 кг. Мы отказались от выхода, Станчик тоже.
          На штангу надели ещё 2,5 кг. Первым к этому весу подошёл Аркадий. Штангу он зафиксировал легко и точно. Затем настала очередь Станчика. Он почти уже вырвал снаряд, но зафиксировать его не сумел. Уронив штангу на помост, Стенли укоризненно посмотрел на неё, махнул рукой и пошёл со сцены. Теперь наступила моя очередь. И так же легко и спокойно, как Аркадий, я выполнил своё движение.
          Итак, мы только начали борьбу, а у американца оставалась всего одна попытка.
          Мы видели, как Станчик ходил по сцене, натирая руки магнезией, как около него хлопотал Терпак, как массажист, опустив с плеч американского атлета кремовое трико, растирал ему мышцы. Стенли сделал третий подход, и зал аплодисментами встретил его успех. Станчик догнал нас. Теперь в активе у него тоже были 127,5 кг.
          Но на штангу по нашему заказу прибавили пять килограммов. У меня и у Аркадия оставалось ещё по две попытки. У Станчика — ни одной. Это была реальная возможность не только наверстать потерянное в жиме, но и обойти американца в его коронном движении — рывке.
          Первым попытался сделать это Аркадий. Ему сие должно было удаться — ведь сколько раз Воробьёв поднимал ещё больший вес, сколько раз добивался рекордных результатов! Но теперь Аркадий вёл борьбу не только со штангой, теперь на него давила сила того ажиотажа, который создали на сцене Гофман и некоторые судьи, смотревшие боссу американцев в рот внимательнее, чем на помост. И, видимо, этот груз оказался для Воробьёва слишком велик. Штангавесом 132,5 кг с грохотом упала на помост. Свой подход к этому же весу сделал я... и получил тот же результат.
          К штанге снова вышел Аркадий. Я не смотрел на него, слишком напряжены были мои нервы. Отвернувшись, я ждал — что последует сейчас: гром аплодисментов или грохот упавшей штанги? Я услышал грохот штанги. Воробьёв завершил свои попытки. Теперь только я мог обогнать Станчика.
          "Я должен, — твердил я себе. — Должен, должен". Но штанга, уже поднятая в воздух и стремительно взлетавшая вверх, ушла вперёд и вырывалась из моих рук.
          Какая неудача, какая грозная неудача! Две попытки не привели ни к чему. Станчик удерживал своё преимущество уже после двух движений. По-прежнему2,5 кг отделяли его от меня и 7,5 кг — от Аркадия.
          Я опять лёг в своей комнате. Воробьёв был за стеной. Около меня опять сели Механик и добряк Фархутдинов, осунувшийся за эти четыре часа и не находивший себе места. Иногда дверь приоткрывалась, и я видел лица товарищей. Они не заходили ко мне, не хотели тревожить, но я знал, что в эти решающие минуты все они с нами — и Александр Васильевич Бухаров, и Яков Григорьевич Куценко, и Николай Иванович Шатов, и Рафаэл Чимишкян, и Ваня Удодов.
          — Руки слабеют, — пожаловался я Механику, и он тут же позвал массажиста.
          Умелые пальцы массажиста приятно скользили по мышцам, словно выдавливая из них усталость. Я чувствовал, что мне захотелось спать, — и это обрадовало меня, ибо является верным признаком того, что через несколько минут я снова буду готов к борьбе.
          — Всё решится в толчке, — говорил Механик. — Будь спокоен, Трофим. Я знаю, что в этом движении ты всё отыграешь.
          "Все нужно решать в толчке. Здесь тебя ждёт главный успех", — вспомнились мне слова Куценко.
          "Да, я хочу толкнуть 170 кг", — словно услышал я голос Аркадия. Моему другу никак не удавалось претворить в жизнь своё заветное желание. Может быть, здесь, в Хельсинки, ему это наконец удастся сделать?
          — С какого веса будешь начинать? — спросил меня тренер. — Может быть, со ста шестидесяти двух с половиной?
          Я отрицательно помотал головой.
          — Нет. Будем придерживаться графика. Я и Аркадию сказал, что начну со ста шестидесяти.
          — Ну что же, может быть, ты и прав, — согласился Израиль Бенционович. Вдруг распахнулась дверь и в комнату ворвался запыхавшийся Фархутдинов.
          — Что там случилось? — спросил его Механик. — Может быть, Станчику его рывок не засчитали?
          — Нет. Станчик уже на сцене. Он начинает со ста пятидесяти пяти, — проговорил Фархутдинов, не поняв впопыхах шутки тренера.
          Это была и в самом деле интересная новость. Станчик начинал с небольшого веса. В кого же он не верил — в себя или в нас? Наверное, он хотел закрепить свою победу, действуя наверняка. Ну что же, тем лучше.
          Когда мы поднялись наверх, Станчик, уже выполнил подъём и, довольный, улыбающийся, о чём-то беседовал с Гофманом. Судья назвал мою фамилию.
          — Пропускаю, — сказал я.
          — К штанге вызывается Аркадий Воробьёв, — объявил судья.
          — Пропускаю, — повторил за мной Аркадий.
          — Русские пропускают, — разнеслось по залу.
          — Русские пропускают, — на разных языках проговорили радиокомментаторы в свои микрофоны.
          — Русские пропускают, — принялись выстукивать на своих телетайпах репортёры.
          Станчик перестал улыбаться. Гофман, только что добродушно беседовавший с ним, нахмурился и подошёл поближе к помосту. Я увидел его совсем рядом, когда вышел к штанге, на которой было установлено 160 кг.
          Гофман неотступно следил за мной. Как не похож был этот высокий рыхлый человек на молодого атлета, чей портрет был наклеен на бутылочки с "эмбрикейшн"... Как не похож он был на того преуспевающего дельца, чей портрет изображался на первых страницах журнала "Сила и здоровье"... В Гофмане не чувствовалось ни силы, ни здоровья — одутловатое лицо, раскисший рот, глаза навыкате. Что нужно было ему у штанги? Почему он вёл себя так развязно, словно был здесь единственным судьёй и полновластным хозяином?
          Эти мысли возбуждали во мне такое возмущение, что я поднял штангу, не чувствуя её тяжести.
          "Есть!" — просигналило мне сознание. "Есть!" — аплодисментами оповестил о моём успехе зрительный зал. На щите разом вспыхнули три белые лампочки.
          С сожалением выпустив гриф из рук, я отошёл в сторону, уступая место Воробьёву. И Аркадий поднял вес столь же точно и чисто.
          Ему на смену вышел Станчик, и, наблюдая за ним, я почувствовал: это последний вес, который может поднять американец. Его движения выглядели скованными и напряжёнными. Станчик был на пределе.
          — Есть ли желающие поднять сто шестьдесят два с половиной килограмма? — спросил судья.
          — Нет, желающих нет.
          На штангу установили 165 кг. У меня и Воробьёва впереди снова были две попытки, а у Станчика только одна.
          — Если ты возьмёшь этот вес, то можешь считать себя олимпийским чемпионом, — сказал Механик и ободряюще хлопнул меня по спине. — Пора, Трофим.
          Мгновение я стоял, не двигаясь. Механик с тревогой посмотрел на меня.
          — Иди же, Трофим, — потребовал он.
          И я пошёл на помост, чувствуя на себе сотни глаз, устремлённых на меня из зала. Я увидел Гофмана. Обычно невозмутимый, он теперь не мог скрыть своё волнение. Американский босс явно хотел, чтобы я провалился, чтобы обе попытки в толчке не удались мне так же, как они не удались мне в рывке...
          Штанга лежала передо мной, словно упираясь своими круглыми боками в пол, готовая к сопротивлению, к борьбе.
          "Смелее же, Трофим", — убеждал я самого себя.
          Я захватил гриф, напрягся — и штанга оказалась у меня на груди. Ну, ещё одно усилие! Я попытался поднять снаряд от груди и почувствовал, что не могу. Нет, не могу!
          Я вернулся к Механику. У меня осталась всего одна попытка. Я подумал, что сейчас на помост выйдет Станчик, и если он возьмёт этот вес, то тогда всё будет кончено, что тогда мне уже не догнать его...
          Станчик вышел под ободряющие возгласы своих товарищей и своих соотечественников, сидевших в зале. Время, кажется, остановилось. Как медленно двигался Станчик, как долго он примеривался...
          "Ну же, скорей", — мысленно торопил я его. И в следующую минуту всё решилось: Станчик не смог поднять штанги даже на грудь, она сразу же упала обратно на пол.
          А как там Воробьёв? Будет ли он брать этот вес или решится на то, о чём говорил со мной ночью?
          — Пропускаю, — спокойно сказал Аркадий. Зал встретил это короткое слово единым вздохом удивления. "Пропускаю" означало, что Аркадий пойдёт на мировой рекорд. "Пропускаю" означало, что Воробьёв попытается совершить невозможное, попытается догнать двоих, ушедших далеко вперёд.
          "Молодец, Аркадий, — подумал я. — Какое мужество надо иметь, чтобы в этой обстановке наивысшего напряжения после всего пережитого бросить в зал простое слово "пропускаю"?"
          Я отыскал взглядом Станчика. Побледневший, осунувшийся, он стоял в стороне один и ждал, что будет дальше. Теперь ему оставалось только надеяться на свою удачу, которая всегда ему сопутствовала. Эта безмолвная сцена так захватила меня, что я потерял ощущение времени. Как, неужели снова мой выход? Так быстро?
          Я посмотрел на Механика.
          — Может быть, мне тоже пропустить? — спросил я, но Израиль Бенционович отрицательно помотал головой.
          — Не забывай, что ты работаешь не на себя, а на команду, — проговорил он. — Нужна прежде всего победа нашей команды. Победа над Станчиком. А время рекорда придёт. Сто шестьдесят пять килограммов дают нам эту победу, подними же их.
          — Сейчас подниму, — сказал я уверенно.
          Механик торопливо вытащил из кармана пузырёк с нашатырным спиртом и сунул его мне под нос. Я глубоко вдохнул, на глаза навернулись слёзы, но голова прояснилась до звона, и с мыслью: "Что же ты за сибиряк, если не толкнёшь?" я направился к штанге.
          "Любыми путями, только бы толкнуть эту железяку", — говорил я себе. Выдох, вдох, и штанга тут же оказалась висящей в воздухе в моих ровно выпрямленных руках. Я стоял, не веря сам себе, ошеломлённый случившимся, оглушённый грохотом аплодисментов, который всё нарастал и нарастал. Я забыл о том, что штангу уже можно опустить, что вес взят, что я победил Станчика. Я стоял и держал над головой 165 полновесных, покорённых мной килограммов. Судья махал рукой, но я говорил себе: "Надо ещё подержать для верности". А зал всё бушевал, и Гофман с поникшей головой, с растерянной улыбкой стоял в стороне и тоже аплодировал мне.
          Не знаю, сколько я так простоял, — десять секунд или пятнадцать; мне казалось, что целую вечность. Потом я положил штангу на помост так, словно она ничего не весила, и только тогда почувствовал настолько предельную, настолько оглушительную усталость, что едва удержался от того, чтобы лечь на пол. Но ко мне тут же подбежал Механик, и его объятие вернуло мне силы, а вместе с ними пришло ликующее ощущение большой, долгожданной победы.
          "Я победил, я победил, — хотелось мне крикнуть во весь голос. — Американцы биты, теперь им нас не догнать."
          И тут же рядом я увидел Станчика.
          — Стар, стар, — произнёс он и печально, жалко улыбнулся. А в следующее мгновение что-то большое, чёрное, жаркое надвинулось на меня и совсем рядом со своим лицом я увидел сверкающие зубы Дэвиса. Негр крепко обнял меня и от души хлопнул по спине. А зал неистовствовал, бушевал, восхищённый этим объятием русского и негра. ⁶
          — Пойдём, отдохнёшь немного, — сказал Механик и, взяв меня под руку, попытался увести со сцены. Но я не двинулся с места. Я не мог не быть сейчас рядом с Аркадием, не мог не увидеть его попытки поднять сто семьдесят килограммов и догнать меня. Если бы Воробьёв поднял этот вес, то у нас получились бы одинаковые суммы — по 417,5 кг. Тогда свершилось бы то, о чём я говорил Аркадию в ночь перед началом борьбы.
          А на штангу уже надевали добавочные пять килограммов.
          — Желаю тебе удачи, Аркадий, — сказал я Воробьёву, когда он стремительно бросился к штанге.
          Но что это? Воробьёв, ещё не дотянув штанги до колен, опустил её на помост.
          Я переглянулся с Механиком. Заметил взволнованное лицо Николая Ивановича Лучкина, тренера Воробьёва. Увидел, как торжествующий Гофман бежит куда-то со сцены, как радиокомментаторы, вразнобой размахивая руками, кричат в микрофоны, передавая на весь мир сообщение о неудаче советского штангиста.
          — Не сосредоточился, — хриплым шёпотом сообщил мне Воробьёв.
          Его грудь тяжело вздымалась, волосы прилипли к высокому лбу, а руки были сжаты в кулаки так, словно ещё держали гриф штанги.
          — Ничего, Аркадий, — сказал я ему в ответ, — ты ведь не использовал эту попытку: штанга была ниже колен. Главное, поднять вес, а с какой попытки ты это сделаешь, неважно.
          Я сжал плечо товарища, словно передавая ему остававшиеся у меня силы. Рядом хлопотал Лучкин.
          Тем временем Воробьёва снова вызвали на помост, и мы, затаив дыхание, стали следить за тем, как Аркадий идёт к штанге, как наклоняется к ней, как легко отрывает от пола. Вот штанга легла на грудь Воробьёва, вот она уже оказалась на его выпрямленных руках... Но почему же судья не даёт отмашки? Неужели не прошло двух секунд? "Подожди ещё немного", — шептал я. Но Воробьёв не мог больше ждать и опустил вес.
          А когда Аркадий снова направился к штанге для третьей попытки, Гофман замахав руками, что-то закричал, и судьи остановили Воробьёва.
          — Попытка уже использована, — передал решение судей переводчик.
          Гофман, совершенно утратив свою сдержанность, бушевал у стола жюри.
          — Что он говорит? Против чего он протестует? — спрашивали мы нашего переводчика.
          — Гофман утверждает, что советский спортсмен, подняв штангу с помоста во второй попытке, уже использовал её, — объяснил нам переводчик.
          — Но это же жульничество, это же неприкрытое жульничество! — волновался Воробьёв. — Я ведь не дотянул штангу до колен.
          Вот когда мне стало понятно, почему многие спортивные представители отказались судить нас, средневесов. С трудом удалось уговорить только англичанина, иранца и египтянина — они знали, какая острая борьба ожидается в среднем весе, они понимали, что исход этой борьбы определиткоманду-победительницу, и не хотели связываться с Гофманом.
          — Пойдёмте вниз, — сказал Яков Григорьевич Куценко. — Этот спор надолго. И Аркадию надо отдохнуть.
          Мы спустились по лестнице, прошли по коридору, вдоль стен которого строем стояли участники соревнования, штангисты разных стран, приветствуя меня и выражая своё сочувствие Аркадию.
          Воробьёв, замкнутый, суровый, прошёл в свою комнату, а я, открыв дверь в свою, увидел, что она заполнена народом. Ко мне бросились товарищи, поздравляя с победой, но я остановил их:
          — Подождите, у Аркадия осталась третья попытка.
          И снова потянулись минуты ожидания. Борьба снова шла не на спортивном помосте, а у судейского стола, борьба ожесточённая, трудная. И я знал, что каждая минута промедления оставляет всё меньше шансов на удачный толчок Воробьёва.
          В этой борьбе победили представители советской команды — жюри наконец признало, что Воробьёв имеет право на третью попытку.
          Мы снова вышли на сцену, я снова стал следил за усилиями товарища, он снова смело и решительно оторвал штангу от пола, поднял её на грудь и снова не смог толкнуть.
          — Перегорел, — сказал мне Механик. — Ещё бы, сорок минут ждать и волноваться — кому такое по силам?
          Аркадий вернулся к нам огорчённый и усталый. Он подошёл и поздравил меня с победой. А я поздравил его: ведь мы выиграли у американцев.
          Через десять минут мы стояли на пьедестале почёта. Я в центре, справа от меня Станчик, занявший второе место, слева — Воробьёв. Девушка в финском национальном костюме поднесла нам на подушечке медали. И громко, торжественно зазвучал в зале Государственный гимн СССР, наш гимн.
          На следующее утро все газеты были полны описаний борьбы штангистов среднего веса. На одной из страниц я увидел снимок и узнал на нём себя. Под снимком было написано: "Ломакин поднял сто шестьдесят пять килограммов. Этим толчком решился исход борьбы средневесов". Тут же были напечатаны итоги борьбы: советская команда набрала 40 очков, команда США — 38 очков.
          В течение целого дня в Отаниеми приезжали спортсмены разных стран, чтобы поздравить нас с успехом. Вместе с нами радовались наши друзья из стран народной демократии, а мой приятель, чешский штангист Пшеничка, улыбаясь, показал мне финскую газету, вышедшую перед началом соревнований штангистов. Заголовок одной из статей гласил: "Станчик не отдаст золотой медали".
          — Отдал, — оказал Пшеничка, — пришлось отдать. — И вручил мне на память газету с её неудачным пророчеством.
          Но самую большую радость доставили мне слова Гофмана, которые он произнёс, встретившись с Механиком.
          — Вам легче подбирать людей, чем мне в Америке, — оказал Гофман. — У вас больше народу.
          Босс американских штангистов признал своё поражение...
          Быстро промелькнули последние дни Олимпийских игр. Теперь мы не пропускали ни одного соревнования. Мы посмотрели водное поло, плавание и решающие баскетбольные встречи. Сколько пришлось оставить автографов, сколько советов дать штангистам разных стран!
          Но вот наступил заключительный день Олимпиады. Мы снова вышли на стадион, до отказа заполненный зрителями. Теперь красное знамя, которое в день открытия Олимпийских игр нёс Яков Куценко, было в моих руках. Высоко к небу поднимал я государственный флаг СССР.