Родился Крылов в Москве в 1871 году в семье служащего. Отец его был большим поклонником спорта. В детской висели кольца, на которых Федот Крылов выполнял довольно сложные упражнения. Маленький Петр старался во всем подражать отцу, а тот всячески поощрял увлечение сына спортом. Как и все его сверстники, Петр любил играть в подвижные игры,лазал по деревьям, запускал змея, боролся, с упоением читал Фенимора Купера, Майна Рида, Жюля Верна. Мечтал стать путешественником. Учась в гимназии, все вечера проводил в цирке, где с восторгом следил за выступлением силачей и борцов.
Его кумиром был атлет Эмиль Фосс, манеру работы которого он перенял впоследствии. Эмиль Фосс выходил на арену в шелковом трико и леопардовой шкуре. Начинал выступления с поднятия гирь на бицепсы, затем переходил к жонглированию двух– и трехпудовыми гирями. После этого Фосс брал цепь и давал ее осмотреть зрителям, потом рвал цепь руками. Вторую цепь, с помощью желающих из публики, обвязывал вокруг груди и, сделав глубокий вздох с последующим напряжением мышц спины и груди, рвал ее. Следующим номером было упражнение с шестипудовой шаровой штангой с таким толстым грифом, что ни один из желающих из публики не мог даже оторвать ее от пола. Фосс легко брал штангу в один прием на грудь, а затем выжимал вверх. В заключение атлет носил на 4,5–пудовой штанге несколько человек. После атлетических выступлений силач вызывал желающих бороться с ним на поясах.
Про него ходили всевозможные легенды. Вот одна из них. В Риге от пристани отправлялся пароход Омнибус. на котором уезжали товарищи Фосса по цирку Чинизелли. Разговаривая с отъезжающими, Фосс вошел вслед за ними на палубу. В это время пароход стал отходить. Тогда атлет, перегнувшись за борт, ухватился за торчавший шест и притянул судно к берегу. Затем сошел с парохода. С горящими глазами Петр и его друзья рассказывали друг другу подобные случаи из жизни знаменитого атлета, а когда наступал вечер, снова шли в цирк на галерку. Для них галерка имела свои преимущества: билеты стоили дешевле, а информацию о борцах можно было получить более подробную. Петр решил стать цирковым артистом. Первые тренировки начал дома с утюгами, которые он привязывал к половой щетке. Затем стал заходить в лавки к мясникам и пробовал поднимать настоящие гири.
Петр попадает в Петербург, где заканчивает мореходное училище, и потом в качестве штурмана совершает путешествие в Индию, Китай, Японию, Англию. Все это время он упорно тренировался с гирями, которые возил с собой. Во всех портах, куда заходил корабль, Крылов посещал атлетические клубы, где боролся с местными борцами. Часто на палубе устраивал представления: жал двойники (двухпудовые гири), разводил их в стороны, жонглировал ими, крестился двухпудовкой. После трехлетнего плавания он едет в Москву за новым назначением. Но любовь к цирку взяла верх, и Крылов решает стать профессиональным атлетом. Первое время тренируется в атлетическом кабинете Сергея Ивановича Дмитриева–Морро.
Вскоре и Крылов соорудил спортзал у себя в подвале. Купил штангу, гири и продолжал тренировки уже самостоятельно. Почувствовав себя подготовленным, Петр отправился устраиваться на работу. Вот как он писал об этом периоде: Колебался я недолго, и 25 апреля 1895 года уже стоял в балагане Лихачева на Девичьем поле и показывал директору мои бицепсы объемом в 41 сантиметр. Пощупал меня со всех сторон Лихачев и произнес, почесывая в затылке: 65 целковых в месяц, мусью, и чтобы ежеден несколько раз работать. Пожал я руку этому моему Барнуму в сером пиджаке, лакированных сапогах и красном галстуке бабочкой, – и наше соглашение состоялось. Поехали мы с ним в провинцию – по мелким ярмаркам и по садам. Чуть ли не каждый час приходилось мне работать, то ворочая гири, то борясь на поясах с любителями. Бывало, еще не успеешь отдохнуть и напиться чайку, как опять заливается колокольчик перед дверью балагана, и осипший голос начинает выкрикивать: Пожалуйте в театр живых чудес... Между прочими чудесами сказочный богатырь Петр Федотович Крылов, уроженец города Москвы, покажет необычайные чудеса своей силы. Ну и опять ворочаешь штангу на сцене, которая ходуном ходит, ибо сколочена из барочного теса. Крылов всегда работал с тяжестями предельного веса, он не терпел никакого обмана.
Следует сказать, что зрители балаганов любили потрогать гири или цепи, с которыми выступал силач, чтобы убедиться, что они натуральные. Иногда из публики выходили такие силачи, что победить их в атлетических трюках было очень трудно.
Вскоре имя Крылова становится известным, и его начинают приглашать многие владельцы балаганов. Два года проработал в балаганах Петр Крылов. За это время он освоил много трюков, которые пользовались большой популярностью у зрителей: рвал цепи, из полосового железа завязывал галстуки и браслеты, поднимал лошадь со всадником, стоявших на платформе, выжимал штангу, в полых шарах которой помещалось по человеку, ломал подковы, гнул монеты, делал растяжку с четырьмя лошадьми.
Особенно хорошо Крылов управлялся с гирями, ни один атлет того времени не мог сравниться с ним в демонстрации трюков с этим классическим спортивным инвентарем русских силачей. Потом начал выступать в цирке Камчатского, а затем в цирке Боровского, с которым в течение трех лет объездил всю Сибирь. Показывая атлетические номера, Крылов их весело комментировал. По отзывам публики, мои реплики всегда отличались убедительностью, – вспоминал Крылов, – Например, когда я разбивал камни кулаком, то неизменно обращался к публике с такими словами: Господа, если вы думаете, что в этом номере есть фальшь, то могу разбить этот камень кулаком на голове любого желающего из публики... Милости прошу желающих на арену! И еще об одном случае рассказывал Крылов: Выхожу на арену, публика меня принимает с азартом, но вдруг слышу, что из первого ряда господин какой–то в чиновничьей фуражке и довольно мозглявого вида, говорит своей соседке: Не понимаю, как можно приветствовать в наш просвещенный век грубую силу. Это просто бык какой– то! Посмотрел я на него, остановил оркестр рукой и говорю публике: Господа, вот этот господин говорит, что я бык... Хотя я человек интеллигентный, но работаю на арене потому, что люблю силу... А в общем, нахожу, что лучше быть сильным быком, нежели слабым ослом, хотя и в чиновничьей фуражке, как сей субъект. Что тут поднялось в цирке – описать трудно!
Аплодисменты, аплодисменты без конца. Господин, которого я обозвал ослом, вломился в амбицию и полез на арену объясняться, но тотчас же был мною взят за шиворот и посажен обратно на место. В итоге – скандал, протокол и т.д. Но уж у меня характер такой, что миндальничанья на арене я не признаю. Да и где тут было научиться всевозможным этикетам, когда почти каждый день боролся в Сибири с такими типами, что разве только им на большой дороге настоящее место.
В старом цирке, как мы уже говорили, атлеты часто предлагали желающим из публики повторить тот или иной трюк. На один из таких вызовов Крылова откликнулся знаменитый польский силач чемпион мира по французской борьбе Станислав Збышко–Цыганевич. Этот атлет отличался мощной фигурой и колоссальной силой. При росте 175 см он весил 112 кг, окружность грудной клетки – 130 см, окружность бицепсов – 50 см, окружность бедра – 72 см. Первым в состязании выступил Крылов. Он выжал две гири по 40 кг каждая, затем опустил прямые руки в стороны, держа гири телами вниз, продержал этот вес несколько секунд и снова поднял руки вверх. После чего проделал этот трюк одной рукой с гирей весом в 52 кг. Потом 5 раз выжал 120 кг и толкнул штангу весом в 137,6 кг. Последним номером было так называемое доношение. Крылов выжал левой рукой две гири по 40 кг каждая, затем правой поднял с пола гирю весом в 48 кг. Взял ее на бицепс (согнул руку в локтевом суставе и поднял гирю к плечу) и выжал вверх. На арену вышел Збышко–Цыганевич, но смог повторить только номера со штангой: жим и толчок. Крылов принимал участие и в чемпионатах французской борьбы, которая была очень популярна в начале века. В этих чемпионатах он завоевывал призовые места. Участвовал и в конкурсах на лучшую атлетическую фигуру и неизменно получал первые призы. Наряду с атлетическими выступлениями и схватками на ковре Крылов делился своим опытом с молодежью, был страстным пропагандистом атлетического спорта.
ПЕТР КРЫЛОВ Тренировался по собственной системе. В журнале Геркулес за 1914 год опубликована статья Крылова с описанием его тренировок: Я приведу описание моего тренировочного дня, – это может пригодиться моим молодым собратьям по гиревому спорту для выработки каждым из них индивидуальной для себя системы тренировки. Проснувшись, я беру воздушную ванну в течение 10 минут, затем тяну резину (короткая растяжка из шести резин), тяну перед собой, над головой, из–за спины, каждой рукой отдельно и т.д. Делаю отжимания в упоре лежа на полу на всей ладони или на пальцах до 100 раз. Бегаю минут 15 – 18. Прыгаю лягушкой: короткие прыжки на носках, с глубоким приседанием. Беру душ или обтираюсь холодной водой. Через полчаса завтракаю: яйца, два стакана молока и один стакан жидкого, очень сладкого чая. Гуляю. Обед в 5 часов. Через два часа после обеда тренируюсь с тяжелыми гирями: выжимаю или толкаю (через день) штангу в 5 пудов, стоя и лежа по 50 раз (пять по десять выжиманий). Выжимаю двойники 50 раз (та же пропорция). Приседаю с пятипудовой штангой на всей стопе 100 раз, а затем хожу с тяжелым человеком на шее взад и вперед по лестнице. Кончаю тренировку упражнениями с гантелями весом в 20 фунтов (8 кг), для бицепсов складываю две гантели вместе. После тренировки принимаю душ и иду гулять. Когда я тренировался на рекорды, то брал всегда на разы очень небольшой вес: двумя руками 4,5 пуда, одной – 3 пуда. Тяжелый же вес брал только один раз в неделю. Что касается моего пищевого рациона, то прежде я ел много мяса, а теперь налегаю главным образом на овощи и фрукты и считаю это полезнее. Особенно люблю печеный (по–пастушески) картофель. Абсолютно не курю. Крылов обладал редкой по рельефу и объему мускулатурой.
Он установил несколько мировых рекордов по тяжелой атлетике. Личные рекорды Петра Крылова: жим левой рукой – 114,6 кг, жим левой рукой двухпудовой гири в солдатской стойке – 86 раз, стоя на борцовском мосту, выжимал двумя руками восьмипудовую штангу, разводил прямые руки в стороны, держа в каждой гирю весом в 41 кг. Последние выступления его были в возрасте 60 лет.
Его кумиром был атлет Эмиль Фосс, манеру работы которого он перенял впоследствии. Эмиль Фосс выходил на арену в шелковом трико и леопардовой шкуре. Начинал выступления с поднятия гирь на бицепсы, затем переходил к жонглированию двух– и трехпудовыми гирями. После этого Фосс брал цепь и давал ее осмотреть зрителям, потом рвал цепь руками. Вторую цепь, с помощью желающих из публики, обвязывал вокруг груди и, сделав глубокий вздох с последующим напряжением мышц спины и груди, рвал ее. Следующим номером было упражнение с шестипудовой шаровой штангой с таким толстым грифом, что ни один из желающих из публики не мог даже оторвать ее от пола. Фосс легко брал штангу в один прием на грудь, а затем выжимал вверх. В заключение атлет носил на 4,5–пудовой штанге несколько человек. После атлетических выступлений силач вызывал желающих бороться с ним на поясах.
Про него ходили всевозможные легенды. Вот одна из них. В Риге от пристани отправлялся пароход Омнибус. на котором уезжали товарищи Фосса по цирку Чинизелли. Разговаривая с отъезжающими, Фосс вошел вслед за ними на палубу. В это время пароход стал отходить. Тогда атлет, перегнувшись за борт, ухватился за торчавший шест и притянул судно к берегу. Затем сошел с парохода. С горящими глазами Петр и его друзья рассказывали друг другу подобные случаи из жизни знаменитого атлета, а когда наступал вечер, снова шли в цирк на галерку. Для них галерка имела свои преимущества: билеты стоили дешевле, а информацию о борцах можно было получить более подробную. Петр решил стать цирковым артистом. Первые тренировки начал дома с утюгами, которые он привязывал к половой щетке. Затем стал заходить в лавки к мясникам и пробовал поднимать настоящие гири.
Петр попадает в Петербург, где заканчивает мореходное училище, и потом в качестве штурмана совершает путешествие в Индию, Китай, Японию, Англию. Все это время он упорно тренировался с гирями, которые возил с собой. Во всех портах, куда заходил корабль, Крылов посещал атлетические клубы, где боролся с местными борцами. Часто на палубе устраивал представления: жал двойники (двухпудовые гири), разводил их в стороны, жонглировал ими, крестился двухпудовкой. После трехлетнего плавания он едет в Москву за новым назначением. Но любовь к цирку взяла верх, и Крылов решает стать профессиональным атлетом. Первое время тренируется в атлетическом кабинете Сергея Ивановича Дмитриева–Морро.
Вскоре и Крылов соорудил спортзал у себя в подвале. Купил штангу, гири и продолжал тренировки уже самостоятельно. Почувствовав себя подготовленным, Петр отправился устраиваться на работу. Вот как он писал об этом периоде: Колебался я недолго, и 25 апреля 1895 года уже стоял в балагане Лихачева на Девичьем поле и показывал директору мои бицепсы объемом в 41 сантиметр. Пощупал меня со всех сторон Лихачев и произнес, почесывая в затылке: 65 целковых в месяц, мусью, и чтобы ежеден несколько раз работать. Пожал я руку этому моему Барнуму в сером пиджаке, лакированных сапогах и красном галстуке бабочкой, – и наше соглашение состоялось. Поехали мы с ним в провинцию – по мелким ярмаркам и по садам. Чуть ли не каждый час приходилось мне работать, то ворочая гири, то борясь на поясах с любителями. Бывало, еще не успеешь отдохнуть и напиться чайку, как опять заливается колокольчик перед дверью балагана, и осипший голос начинает выкрикивать: Пожалуйте в театр живых чудес... Между прочими чудесами сказочный богатырь Петр Федотович Крылов, уроженец города Москвы, покажет необычайные чудеса своей силы. Ну и опять ворочаешь штангу на сцене, которая ходуном ходит, ибо сколочена из барочного теса. Крылов всегда работал с тяжестями предельного веса, он не терпел никакого обмана.
Следует сказать, что зрители балаганов любили потрогать гири или цепи, с которыми выступал силач, чтобы убедиться, что они натуральные. Иногда из публики выходили такие силачи, что победить их в атлетических трюках было очень трудно.
Вскоре имя Крылова становится известным, и его начинают приглашать многие владельцы балаганов. Два года проработал в балаганах Петр Крылов. За это время он освоил много трюков, которые пользовались большой популярностью у зрителей: рвал цепи, из полосового железа завязывал галстуки и браслеты, поднимал лошадь со всадником, стоявших на платформе, выжимал штангу, в полых шарах которой помещалось по человеку, ломал подковы, гнул монеты, делал растяжку с четырьмя лошадьми.
Особенно хорошо Крылов управлялся с гирями, ни один атлет того времени не мог сравниться с ним в демонстрации трюков с этим классическим спортивным инвентарем русских силачей. Потом начал выступать в цирке Камчатского, а затем в цирке Боровского, с которым в течение трех лет объездил всю Сибирь. Показывая атлетические номера, Крылов их весело комментировал. По отзывам публики, мои реплики всегда отличались убедительностью, – вспоминал Крылов, – Например, когда я разбивал камни кулаком, то неизменно обращался к публике с такими словами: Господа, если вы думаете, что в этом номере есть фальшь, то могу разбить этот камень кулаком на голове любого желающего из публики... Милости прошу желающих на арену! И еще об одном случае рассказывал Крылов: Выхожу на арену, публика меня принимает с азартом, но вдруг слышу, что из первого ряда господин какой–то в чиновничьей фуражке и довольно мозглявого вида, говорит своей соседке: Не понимаю, как можно приветствовать в наш просвещенный век грубую силу. Это просто бык какой– то! Посмотрел я на него, остановил оркестр рукой и говорю публике: Господа, вот этот господин говорит, что я бык... Хотя я человек интеллигентный, но работаю на арене потому, что люблю силу... А в общем, нахожу, что лучше быть сильным быком, нежели слабым ослом, хотя и в чиновничьей фуражке, как сей субъект. Что тут поднялось в цирке – описать трудно!
Аплодисменты, аплодисменты без конца. Господин, которого я обозвал ослом, вломился в амбицию и полез на арену объясняться, но тотчас же был мною взят за шиворот и посажен обратно на место. В итоге – скандал, протокол и т.д. Но уж у меня характер такой, что миндальничанья на арене я не признаю. Да и где тут было научиться всевозможным этикетам, когда почти каждый день боролся в Сибири с такими типами, что разве только им на большой дороге настоящее место.
В старом цирке, как мы уже говорили, атлеты часто предлагали желающим из публики повторить тот или иной трюк. На один из таких вызовов Крылова откликнулся знаменитый польский силач чемпион мира по французской борьбе Станислав Збышко–Цыганевич. Этот атлет отличался мощной фигурой и колоссальной силой. При росте 175 см он весил 112 кг, окружность грудной клетки – 130 см, окружность бицепсов – 50 см, окружность бедра – 72 см. Первым в состязании выступил Крылов. Он выжал две гири по 40 кг каждая, затем опустил прямые руки в стороны, держа гири телами вниз, продержал этот вес несколько секунд и снова поднял руки вверх. После чего проделал этот трюк одной рукой с гирей весом в 52 кг. Потом 5 раз выжал 120 кг и толкнул штангу весом в 137,6 кг. Последним номером было так называемое доношение. Крылов выжал левой рукой две гири по 40 кг каждая, затем правой поднял с пола гирю весом в 48 кг. Взял ее на бицепс (согнул руку в локтевом суставе и поднял гирю к плечу) и выжал вверх. На арену вышел Збышко–Цыганевич, но смог повторить только номера со штангой: жим и толчок. Крылов принимал участие и в чемпионатах французской борьбы, которая была очень популярна в начале века. В этих чемпионатах он завоевывал призовые места. Участвовал и в конкурсах на лучшую атлетическую фигуру и неизменно получал первые призы. Наряду с атлетическими выступлениями и схватками на ковре Крылов делился своим опытом с молодежью, был страстным пропагандистом атлетического спорта.
ПЕТР КРЫЛОВ Тренировался по собственной системе. В журнале Геркулес за 1914 год опубликована статья Крылова с описанием его тренировок: Я приведу описание моего тренировочного дня, – это может пригодиться моим молодым собратьям по гиревому спорту для выработки каждым из них индивидуальной для себя системы тренировки. Проснувшись, я беру воздушную ванну в течение 10 минут, затем тяну резину (короткая растяжка из шести резин), тяну перед собой, над головой, из–за спины, каждой рукой отдельно и т.д. Делаю отжимания в упоре лежа на полу на всей ладони или на пальцах до 100 раз. Бегаю минут 15 – 18. Прыгаю лягушкой: короткие прыжки на носках, с глубоким приседанием. Беру душ или обтираюсь холодной водой. Через полчаса завтракаю: яйца, два стакана молока и один стакан жидкого, очень сладкого чая. Гуляю. Обед в 5 часов. Через два часа после обеда тренируюсь с тяжелыми гирями: выжимаю или толкаю (через день) штангу в 5 пудов, стоя и лежа по 50 раз (пять по десять выжиманий). Выжимаю двойники 50 раз (та же пропорция). Приседаю с пятипудовой штангой на всей стопе 100 раз, а затем хожу с тяжелым человеком на шее взад и вперед по лестнице. Кончаю тренировку упражнениями с гантелями весом в 20 фунтов (8 кг), для бицепсов складываю две гантели вместе. После тренировки принимаю душ и иду гулять. Когда я тренировался на рекорды, то брал всегда на разы очень небольшой вес: двумя руками 4,5 пуда, одной – 3 пуда. Тяжелый же вес брал только один раз в неделю. Что касается моего пищевого рациона, то прежде я ел много мяса, а теперь налегаю главным образом на овощи и фрукты и считаю это полезнее. Особенно люблю печеный (по–пастушески) картофель. Абсолютно не курю. Крылов обладал редкой по рельефу и объему мускулатурой.
Он установил несколько мировых рекордов по тяжелой атлетике. Личные рекорды Петра Крылова: жим левой рукой – 114,6 кг, жим левой рукой двухпудовой гири в солдатской стойке – 86 раз, стоя на борцовском мосту, выжимал двумя руками восьмипудовую штангу, разводил прямые руки в стороны, держа в каждой гирю весом в 41 кг. Последние выступления его были в возрасте 60 лет.
Поищите древних мудрецов…
Поищите древних мудрецов с бицепсами в 46 сантиметров…
Когда меня спрашивали в детстве, кем я желаю быть, когда вырасту, я свирепо скрежетал зубами и отвечал: «индейцем». В этом ответе сказывалась вся кипучесть моей натуры, благодаря которой меня бросало в жизни сверху вниз, снизу вверх и во все четыре стороны. Между тем я не могу пожаловаться на судьбу, но мы с ней вели великолепную войну, причем судьба старалась мне устроить жизнь получше. А я, точно нарочно, всячески старался коверкать жизнь. Иногда это бывало грустно, а иногда — презабавно, — все зависело от настроения.
Жизнь пережить — не поле перейти
Вот теперь, когда мне стукнул 45-й год, я сам с интересом окидываю взором свое прошлое и думаю: «Ну, Федотыч, и помыкало же тебя!.. Черт передери, как тебя помыкало, старый балаганщик!» Становлюсь я тогда перед зеркалом, и смотрит оттуда на меня уже не прежний курчавый румяный Петя Крылов, а изрезанное морщинами усталое лицо человека, перевалившего за сорок лет… «Где ты, мой румянец, где вы, мои кудри?.. Их иссушила грусть, и ветер их разнес», — утешаю сам себя, ласково поглаживая предательскую лысину. Но если судьба отняла мой румянец и кудри, — то мускулы и сила у меня остались не хуже, чем прежде, и если бы теперь мне предложили любое обеспечение и спокойное место помимо цирковой карьеры, — я откажусь, черт меня передери!.. Как старая гвардия, которая умирала, но не сдавалась, так и я останусь до конца дней моих… «индейцем». И это будет последняя моя победа над судьбой, которая постоянно коварно хотела из «индейца» сделать «обывателя». Но, увы, далеко не все великие мира сего удостаиваются памятников от потомства (почему-то называемого благородным), даже если они и обладали бы, как я, бицепсами в 46 сантиметров (поищите, друзья, древних мудрецов с такой мускулатурой!). Поэтому я гордо отказываюсь вперед от всяких статуй в мою честь и пишу сам эту автобиографию, не надеясь, что найдется через несколько столетий поэт, который воспоет меня, как воспел старец Гомер «гнев Ахиллеса, Пелеева сына». Положим, Гомеры живописали подвиги силачей в век Золотой Эллады, а в наше время про людей силы физической пишут не вдохновенные певцы, а газетные рецензенты в рубрике «Спорт» и в… хронике происшествий.
«Tempora mutantur, et nos mutamur in illiis!» — сказал бы мой первый учитель-латинист, нещадно лепивший мне единицы во славу классической системы. Конечно, «mutamur», — отвечаю я сам себе, — ведь на календаре 1914 год!
Перевертываю страницы жизненного календаря и дохожу до 11 июня 1871 года: это — день моего рождения. Родители мои почти безвыездно жили в Москве, где отец занимал хорошее место управляющего на винном заводе Поповых. Все в нашей семье были крепкие люди — особенно мой отец: среднего роста, коренастый, с высокой поднятой грудью, он всегда поражал меня той легкостью, с которой проделывал самые трудные упражнения на кольцах, висевших в нашей детской. А когда отец взял за грудь нашего кучера Онисима, явившегося в контору пьяным, и выбросил его с лестницы, — влюбленность моя в отца уже не знала пределов. Я старался во всем подражать ему, ходил так же выпятив грудь и говорил сиплым точно надтреснутым голосом, который по моему мнению, очень напоминал отцовский низкий бас.
Напрасно меня мать усаживала за книги, — единственно, что мне в них нравилось, — это то, что их можно было запускать в головы детям соседей, с которыми у меня шла беспрерывная война, прерывавшаяся только для совместной игры в бабки. Да и эта игра кончалась тем, что мы вцеплялись друг другу в волоса. Я постоянно удирал из дому, чтобы лазать по деревьям, запускать змея или драться с товарищами. Положим, когда мне исполнилось десять лет, и мне подарил отец роман Майн Рида «Всадник без головы», все остальные игры стушевались перед игрой «в индейцев». Это была премилая игра, в которой главную роль играла стрельба из рогатки в оконные стекла. Великолепно я выучился этой стрельбе, — только и слышно бывало порой: «дизнь-тррах», — звон от разбиваемых стекол. Особенно хорошо трещали стекла зимой. Ну, и влетало же мне от родителей, от соседей, от няньки за эти стекла! Помню, когда после одного меткого выстрела меня потащили драть на конюшню, я вопил благим матом: «За что?.. ведь прицел был великолепный… Сразу три стекла вдребезги!..»
Наконец отдали меня в гимназию, и началось мое странствование по средним учебным заведениям Москвы. Кто виноват, — педагоги или я, — не берусь судить, но мы не сходились взглядами. Я всегда думал, что мальчугану с моими мускулами нет особой нужды знать всевозможные исключения masculini generis и т.д., а потому, сидя на уроках, постоянно читал из-под парты Майн Рида, Фенимора Купера и Жюля Верна, а все вечера проводил на галерке в цирке Саламонского, где работал покойный Форс, ставший моим кумиром, и все манеры которого впоследствии я перенял в моей «работе на арене». Придя из цирка домой, я тренировался утюгами, которые навешивались на половую щетку, а иногда заходил в мясные лавки, где пробовал поднять двухпудовку. К гирям у меня оказалось больше способностей, чем к наукам, и мне удалось через 2–3 месяца толкнуть двухпудовку. От робости или страха, — уж не знаю, у меня при этом из носа пошла кровь… Подручные — мясники, сначала называвшие меня «карапузом» и «синей говядиной», посмотрели на меня с уважением, а хозяин лавки взял меня за шиворот и со словами: «Еще беды с тобой не обобраться, ежели надорвешься, стервец»… потащил к выходу. Итак, этот мой первый дебют в качестве атлета закончился трагикомично, но все-таки я, когда торговец тащил меня вон из лавки, успел укусить его за руку. Плоды моей тренировки сказались очень быстро и крайне неожиданно: в большую перемену я вздул троих моих товарищей и при этом увлекся так, что их повели в лазарет, а меня со швейцаром отправили домой с тем, чтобы я не возвращался в гимназию.
Вот вам и справедливость поговорки: «победителей не судят»! Удалось родителям поместить меня в первую гимназию, где я усердно читал из-под парты опять Майн Рида до 4-го класса, когда меня опять за драку «попросили выйти вон». В сущности говоря, в этом была колоссальная несправедливость: я был только виноват в том, что был сильнее моих сверстников, ибо если бы они меня вздули, а не я их, то… выгнали бы их. Тогда на общем семейном совете было решено сменить мою классическую систему образования на реальную, и я начал странствовать по реальным училищам. Сначала выгнали меня за драку из казенного реального училища, затем из училища Фидлера, когда я спустил с лестницы одного «фискала», при этом так ловко, что он пробил себе голову. Наконец меня отдали в училище Хайновского, куда поступали «камчадалы» из остальных учебных заведений. Там я быстро сделался очень популярным, благодаря силе (уже выжимал двухпудовки). В этом училище все были хорошие парни, — сначала они попробовали навалиться на меня гурьбой, но когда я выбил добрую дюжину зубов у моих врагов, меня единогласно признали сильнейшим «хайновцем», причем каждый в знак уважения к моей мускулатуре давал мне часть своего завтрака. Это было почетно, но уж чересчур сытно: мне казалось неудобным, чтобы первый силач не мог съесть всего, что ему приносили, и я буквально жрал, пока глаза не лезли на лоб.
Дошел я до пятого класса и почувствовал, что меня неудержимо тянет к приключениям. Долго я не колебался, кем мне сделаться — индейским ли вождем, в роде какого-нибудь Сиу-Ксу Орлинного Когтя, или морским разбойником. И то, и другое было заманчиво…
Наконец жребий был брошен, и я очутился в Мореходных классах в Петрограде. Хороший был там народ, — здоровый, крепкий и очень дружный, Жили мы превосходно и весело, — хотя я был и самым сильным «мореходом», но меня все-таки здорово отдули раз пять. Будучи учеником, я ходил в плавание: был рулевым на пароходе «Чихачевъ» (Р.О.П.), плавал на английском пароходе «Кочгаръ» между Одессой и Марселем и наконец в Добровольном Флоте простым матросом. Побывал я в Японии, Китае, Александрии, в Англии. Боже мой, как хорошо на меня действовали морские волны! Стою на борту, и сердце замирает от невыразимого блаженства при виде бесконечного простора… От избытка чувств душа была так полна, что я должен был обязательно кого-то ударить и поэтому всегда шел в кочегарку драться. Да, я делался настоящим «морским волком»! Это не то, что быть поваром на паршивом греческом судне «Эмилия», как пришлось мне перед поступлением в Мореходные классы. Но, и готовил же я!.. Помню, после первого приготовленного мною обеда оба хозяина судна подошли ко мне с поднятыми кулаками, но тотчас же очутились на полу… После этого состоялось молчаливое соглашение, в силу которого готовить стали сами хозяева, а я из поваров перешел в юнги. Свежий, морской воздух сказывался на моем организме гораздо благотворнее, нежели все классические и реальные системы образования: я делался все здоровее и здоровее. Во всех городах, куда заходили мои пароходы, я посещал атлетические клубы, поднимал гири и боролся, — преимущественно накрест. Особенно частым гостем я был в Одесской школе атлетики Новака, где прямо «умирал» за штангой, — в то время я уже толкал двумя руками более шести пудов и чувствовал себя «довольно гордо». Наконец сдан последний экзамен на курсах, — и я с дипломом в кармане занял место второго штурмана (иначе — помощника капитана) на пароходе Добровольного Флота «Мария», который курсировал по Азовскому морю.
Вскоре я сделался популярнейшим человеком среди приморского населения, особенно после того, как избил одного турка, который доставлял на пароходы фрукты. Этакая был каналья, извините за выражение! Продал он мне винограду на 1 руб. 25 коп., и ни к черту негодного. Я и говорю ему: «Отдай, Ахмет, деньги и получи деликатнейшим манером свой виноград прямо в морду». Подбоченился он фертом, засучил руки и говорит: «Отними, бачка, деньги»… Ну, я стал отнимать… То он меня по уху, то я его по зубам… В результате, я свой рубль с четвертаком отнял и Ахмету руку правую окончательно вывернул… Одним словом, все шло благополучно, но вот в конце зимы 1895 года поехал в Москву, чтобы родных повидать и похлопотать насчет места первого помощника капитана в Русском Обществе Пароходств и Торговли. Тут и произошло крушение моей жизни. Встретился со мной мой старинный товарищ Мочульский (царство ему небесное!), - тоже атлет-любитель. Пошли мы к Сереже Дмитриеву-Морро, имевшего тогда атлетический… погреб под магазинами Лурие, у которого работал художником Морро. В магазине были угольные склады в погребе, и вот там-то Серж отвоевал себе местечко для упражнений со штангами и гирями.
Красиво он «работал», — прямо орел был в темпах. Самая тяжелая штанга, бывало, летит, как перо, — и при этом «с улыбкой на устах». У меня ловкости не было, — все выходило по-медвежьи, но я изобрел свою систему: посмотрю, бывало, на штангу посвирепее и обругаю ее самым пренебрежительным образом, а от этого сам уже в злость прихожу и начинаю поднимать, — поднимаю и все время ругаюсь, чтобы злость не утратить и чтобы с этого самого энергия не пропала. Очень мне эта система помогала, — с тех пор у меня еще и доныне манера осталась, — гири я поднимаю или бросаю, — нечто в роде рычание звериного испускать для поддержания геройского духа. И началась тут настоящая трагедия моей души… Дни и ночи только мечтаю о гирях и аппетит даже потерял. Завел у себя дома тоже подвал с гирями, — штангу купил, ворочаю гирю нескладно, но стараюсь копировать манеры Фосса.
Чувствую, что горит в моей душе «священный огонь артиста», и что единственное мое призвание это — благородное искусство…
Колебался я недолго и 25 апреля 1895 года уже стоял в балагане Лихачева на Девичьем Поле и показывал сему директору мои бицепсы объемом в 41 сантиметр.
Пощупал меня со всех сторон Лихачев и произнес, почесывая в затылке: «65 целковых в месяц, мусью, и чтобы ежеден несколько раз работать»… Пожал я руку этому моему Барнуму, — в сером пиджаке, лакированных сапогах и красном галстуке «бабочкой», — и наше соглашение состоялось. Поехали мы с ним в провинцию, — по мелким ярмаркам и садам. Чуть ли не каждый час приходилось мне работать, то ворочая гири, то борясь на поясах с любителями. Бывало, еле успеешь отдохнуть и напиться чайку, как опять заливается колокольчик перед дверью балагана, и осипший голос начинает выкрикивать: «Пожалуйте в театр живых чудес… Между прочими чудесами сказочный богатырь Петр Федотович Крылов, уроженец города Москвы, покажет необычайные чудеса своей силы. Представление начинается!..»
Ну, и опять — ворочаешь штанги на сцене, которая ходуном ходит, ибо сколочена из барочного тесу. Из балагана Лихачева я перешел в цирк Камчатного, — это уже «чином выше». Впервые выступил я в этом цирке в слободе Покровское. Теперь понятия не имеют атлеты о том, как работали раньше… Не меньше 12–15 раз приходилось мне в сутки выступать, в промежутках стоишь на «раусе» (на балконе цирка) и зазываешь вместе с клоунами публику. К тому времени я срепетировал уже хороший номер: поднимал со стоек лошадь с всадником на веревках, а не на цепях с блоками. После этого номера во всех маленьких городках, куда я приезжал с цирком Камчатного, на меня публика смотрела, как на одно из «живых чудес». Даже плакат этого номера я себе заказал у одного маляра, — сильно он нарисовал, но мое лицо с натуры писать отказался, а взял с лубочного издания «Палач города Берлина». Смотрю я на плакат, и самому страшно становиться: уж больно зверское лицо, и как будто сходства со мной мало. Однако плакат мой дирекция вывесила около входной двери, а чтобы еще больше впечатления на публику он производил, я во время «рауса» становился рядом с плакатом.
От Камчатного я поехал в Уфу в большой цирк Боровского и делал с ним турне по Сибири в течение трех лет. Тогда я уже выработался в «хорошего артиста» — жалованья получал 200 рублей и бенефис. «Работали» со мной два атлета, — знаменитый потом С.И. Елисеев и А.Д. Горец (Мануилов). У меня с Елисеевым сразу резня пошла на гирях, — надо сказать, что я был лучше его на одну руку, а он выше меня в движениях на обе руки. Выступали мы вместе в качестве «номера», но всегда начинали сводить на «конкуренцию» и доходили порой не только до ругани, а до драки на арене — приходилось самому Боровскому вмешиваться в нашу «работу», выгонять нас с манежа и штрафовать. Горец гиревиком особенным никогда не был, но хорошо боролся на поясах.
В первый бенефис я взял хороший сбор и при этом на меня составили протокол. Дело в том, что в тот день я должен был поднимать лошадь со всадником и держать на груди наковальню. Выхожу на арену, публика принимает меня с азартом, но вдруг слышу из первого ряда господин какой-то, в чиновничьей фуражке и довольно мозглявого виду, говорит своей соседке: «Не понимаю, как можно приветствовать в наш просвещенный век грубую силу. Это просто бык какой-то!» и т.д. Посмотрел я на него, остановил оркестр рукой и говорю публике: «Господа, вот этот господин говорит, что — я бык… Хотя я — человек интеллигентный, но работаю на арене, потому что люблю силу… А, в общем, я нахожу, что лучше быть сильным быком, нежели слабым ослом, хотя бы и в чиновничьей фуражке, как сей субъект». Что тут поднялось в цирке — и описать трудно… Аплодисменты, аплодисменты без конца.
Господин, которого я обозвал «ослом», вломился в амбицию и полез на арену объясняться, но тотчас же был мною взят за шиворот и посажен обратно на место. В итоге скандал, протокол и т.д. Вообще, «язык мой — враг мой», мог бы я сказать, потому что часто имел неприятности из-за невоздержанности на словах.
Но уж у меня характер такой, что «миндальничанья» на арене я не признаю. Да и где тут было научиться этикетам всевозможным, когда каждый день почти боролся в Сибири с такими типами, что разве только на большой дороге им настоящее место. Помню, в Иркутске боролся я на поясах с местной знаменитостью Шляпниковым. Громадного роста, почти в девять пудов весом, с лицом суздальского письма, окаймленным окладистой черной бородой. Шляпников переложил на своем веку до 25 профессиональных борцов, — а я приложил его на оба плеча. Ну, и как же мы с ним после борьбы в коридоре ругались, — обеим приятно было, — и слов для ругани уже не хватило… А тут еще «этикеты» соблюдать! Победа над Шляпниковым покрыла мое имя в Сибири таким ореолом, и был сразу произведен в «душки» — правду говоря, я был красивым парнем (шерсти на голове было хоть отбавляй, — не то что теперь)!
Но «романы» мои были не совсем удачны: я все время только показывал свои мускулы и спрашивал своих поклонниц: «Сколько вы выжимаете?» Вообще, интересы мои в жизни сводились только к штангам, бульдогам и весовым гирям. Когда от Боровского перешел я в цирк Владимира Дурова (Орел и Витебск), то, посмотрев на этого знаменитого клоуна, пришел к заключению: «Хороший артист, но в общем ничего не стоит, так как моей штанги поднять не может». К таким заключениям я пришел, когда слушал Шаляпина и смотрел картины в Третьяковской галерее. Затем очутился я в цирке Девинье и Бизано, разъезжавшим по волжским городам. Были мы в Ярославле, Рыбинске, Костроме и т.д. У меня уже было много трюков: жал одной рукой бульдог, рвал цепи, ломал подковы и монеты, разбивал кулаками камни, делал растяжку с четырьмя лошадьми. При этом я всегда разговаривал с публикой сам, между тем как при работе других атлетов их номера объяснял кто-нибудь из «униформы». По отзывам публики, мои реплики всегда отличались убедительностью. Например, когда я разбивал камень кулаком, то неизменно обращался к публике с такими словами: «Господа, если вы думаете, что в этом номере есть фальшь, то могу разбить этот камень на голове любого желающего из публики… Милости прошу желающих — на арену!» И постоянно эта короткая вступительная речь оказывалась крайне убедительной, так как желающих подставить свою голову под мой кулак не находилось даже среди лиц, наиболее склонных к скептицизму.
Во всех приволжских городах мне много приходилось бороться на поясах, что вместе с победными лаврами иногда приносило и неприятные последствия: так, после моей победы в Рыбинске над Петром Егоровым, весившим около десяти пудов, местные крючники дали зарок «пощупать тот материал, из которого сделаны мои ребра», — volens-nolens, пришлось каждый вечер после цирка уже прямым манером отправляться домой на извозчике. В 1894 году приехал я в Москву на побывку к родным. По-настоящему, мне бы отдохнуть от гирь, а я опять за них: отправился «себя показывать» на атлетические арены к барону Кистеру, а затем к Наумову. Барону М.О.Кистеру всем обязан атлетический спорт в Москве: много я видел в жизни моей любителей спорта, но такого бескорыстного спортсмена-идеалиста, как этот человек, — англизированной, московской складки, — видеть мне не приходилось.
Положим, и встал ему спорт в копеечку, — почти все свои большие средства М.О.Кистер ухлопал на любимую тяжелую атлетику. Арена его помещалась на Новинском бульваре и было очень хорошо оборудована для гирь и борьбы. Из любителей выдавались Солдатенко, Ломухин, Горлов и Митрофанов (был лучше всех, — выжимал двойники 20 раз, потом спился и умер босяком). Я начал «ставить рекорды»: выжал левой бульдог в 260 фунтов и взял с моста 290 ф. Для того времени это было — «не фунт изюму»! Кистер выдал мне медаль за выжимание бульдога. На арене Наумова (помещалась в Новых Рядах) я давал разводку с весовыми двухпудовками, — натурально «телами книзу». Одним словом, зарекомендовал себя в своей родной Москве как атлета-рекордсмена, и понесло меня попутным ветром опять в цирки.
Ангажировал меня Девинье, и я объехал с ним Минск, Двинск, Ковно, Гродно, Вильну, Лодзь и другие города Юго-Западного края. Тогда у меня была уже «большая марка»: я получал 300 рублей в месяц и начал писаться «королем гирь».
В Лодзи была у меня самая интересная «конкуренция» в гирях, — не с кем иным, как с знаменитым теперь чемпионом-борцом Станиславом Збышко-Цыганевичем. Совсем он был тогда молодой, но все же чувствовалась в нем громадная сила, сделавшая его теперь первым мировым борцом. Но все же на гирях я ему «влил», черт меня передери! — извините за выражение…
Сделал я на «конкуренции» следующее: выжал левой бульдог в 280 фунтов, взял с моста 300фунтов. И развел по 100 ф. в каждой руке (весовые двухпудовки с привязками). Только в одном номере он меня побил: штангу мою в 320 фунтов Збышко толкнул два раза, а я — один раз. В Вильне меня постигло несчастье: поднимая с платформы лошадь со всадником, я поскользнулся и вывихнул ногу в колене и ступне. Семь месяцев пробился я без работы. Настроение было ужасное. «Ну, думаю, — конец! Теперь жалкий калека на костылях»… Сколько раз хотел покончить жизнь самоубийством… Только справедлива пословица: все перемелется, — мука будет. Поправился я, и нога моя еще крепче и сильнее стала. Опять поступил я к Девинье и в 1901 году был с его цирком в Киеве. Этот год был для меня успешным в рекордах: выжал я левой в штанге 280 ф., развел по 100 ф. шарами, донес правой гирю в 100 фунтов к выжатой левой рукой штанге в 280 ф., с моста взял 300 фунтов.
Все эти рекорды я проделал официально в Киевском атлетическом обществе и получил за них от председателя Общества доктора Е.Ф. Гарнич-Гарницкого диплом и золотую медаль. В 1903 году я работал у Александра Чинизелли в Варшаве на жаловании 600 рублей в месяц и имел громадный успех. Положим, и работал я, как верблюд, без устали и самые тяжелые трюки. К моей программе прибавились еще: выталкивание двумя руками с передачей затем на одну руку громадной штанги с полыми шарами, в которых сидело два человека из униформы, и поднимание на платформе с цепями 20 человек. Многие думают, что благодаря стягиванию цепей, этот номер очень легок. Ну нет, черт меня передери!.. Нужны очень сильные ноги и очень сильная спина, иначе останетесь калекой на всю жизнь.
Жизнь в Варшаве мне понравилась: чистота, население веселое, и, главное, очень дешевые порции в ресторанах — на 2 рубля мне давали… пять антрекотов на кости. Наконец, мне пришлось работать в Матушке Белокаменной. Запестрели мои плакаты (теперь уже художественной работы) на заборах садов Омона, Антея, Зоологического, Народной трезвости в Ново-Сокольниках у Р.Р. Вейхеля. Платили мне уже 700 целковых за месяц или по 400 за 15 дней.
От радости, что я работаю в своем родном городе, я старался чуть не лопаться под гирями и нагружал на себя неимоверный вес. Публика меня чуть не на руках носила. Только характерная манера у зрителей свое сочувствие выражать. Ведь видит иной, что у атлета глаза чуть ли не на лоб от усилий лезут, а спрашивает с участливым видом: «Что это, господин Крылов, тяжело?» Очень многие, особенно дамы, обижались, что на такие вопросы я всегда отвечаю: «Да-с, это вам не насекомых давить»… Но, извольте верить, ей Богу из самой души такой ответ вырывался… После зимней работы у Девинье и у Никитина (в Саратове), попал я в Питер (по нынешнему Петроград, слава Богу!) в Зоологический сад Баумвальда.
Встретили меня петроградские атлеты-любители, как родного, особенно члены Кружка любителей атлетики при Университете с И.В. Лебедевым во главе. В конце моего ангажемента в «Зоологии» этот Кружок поднес мне на сцене медаль, причем И.В. Лебедев говорил речь о том, что я в настоящее время являюсь одним из бесспорных «королей гирь». Овации были в тот день мне бесконечные, и я даже заревел белугой на сцене (не «для делов», а по-настоящему), — до того было все обставлено торжественно. Но когда я на сцене целовался И.В. Лебедевым, то никогда не думал, что мне впервые придется выступать в чемпионате борьбы именно у него.
Между тем через год, с его легкой руки, чемпионаты борьбы пошли по всей России, и в 1906 году я уже выступал именно в Лебедевском чемпионате в цирке Чинизелли в Варшаве.
Трудно было учиться поднимать тяжести, но выучиться всем приемам французской борьбы для меня было еще труднее. Помню, в первый день поставил меня Лебедев бороться с немцем Рандольфи. С места он дал мне такую «макарону», что я света не взвидел. Бросился я на него, — в «передний пояс» и о землю. С этого дня у меня появилось, во-первых, желание выучиться французской борьбе, а, во-вторых, непримиримая ненависть к немцам… Целые дни я тренировался с венгром Сандорфи (настоящим), — по 3 целковых платил ему за каждый день тренировки, и особенно налег на изучение ударов и болевых приемов.
После Варшавы начались мои турне с чемпионатом в качестве борца: Ростов-на-Дону, Харьков, Киев, Воронеж, Тамбов, Саратов, Москва, Полтава, Петроград и за последние два года — все сибирские города. В больших чемпионатах не шел дальше III места, а в небольших брал постоянно первенство. Публика мои схватки приветствует немного оригинально: мне свистят, меня ругают, бросают на арену всевозможные удобноносимые предметы (палки, зонтики, картошку…). И все это за то, что я держусь принципа: «Если ты не хочешь, чтобы тебя били, — бей сам». Когда бессонной ночью (после какой-нибудь победы, за которую меня освистала публика за несколько горячих зуботычин) я начинаю думать о том, «где справедливость на земле», мне невыразимо хочется крикнуть публике: «Господа, а если б не я, чемпион мира Петр Крылов, бил этого моего противника Имярека, а он отдул бы меня, как тогда вы аплодировали бы Имяреку и кричали: «Дай ему! Дай ему хорошенько!» Так почему же?.. Господа, я тяжелым трудом и чисто в поте лица сделал себе имя, а потому, пока у Петра Крылова есть сила, Имяреку не придется бить меня, старого балаганщика, а, наоборот, каждый Имярек будет всегда разделан мною под орех»!..
И кажется мне что после таких слов я ушел с манежа не освистанным. Вскакиваю я с постели и начинаю произносить эту речь, обращаясь к улице, глядящей на меня сквозь темные оконные стекла… Но когда с красивым жестом раскланиваюсь я перед публикой, то слышу чье то жалобное повизгиванье, — это воет мой старый рыжий такс «Крокодил», который чувствует своей собачьей преданной душой, что его хозяина обидели, и что я, черт меня передери!, не такой уже зверь, каким меня представляет публика… «Крокодил» умильно смотрит на меня, виляет хвостом и тихонько сочувственно воет…
Лапу, старый товарищ!..
Чемпион мира Петр Крылов
1914 г.
Поищите древних мудрецов с бицепсами в 46 сантиметров…
Когда меня спрашивали в детстве, кем я желаю быть, когда вырасту, я свирепо скрежетал зубами и отвечал: «индейцем». В этом ответе сказывалась вся кипучесть моей натуры, благодаря которой меня бросало в жизни сверху вниз, снизу вверх и во все четыре стороны. Между тем я не могу пожаловаться на судьбу, но мы с ней вели великолепную войну, причем судьба старалась мне устроить жизнь получше. А я, точно нарочно, всячески старался коверкать жизнь. Иногда это бывало грустно, а иногда — презабавно, — все зависело от настроения.
Жизнь пережить — не поле перейти
Вот теперь, когда мне стукнул 45-й год, я сам с интересом окидываю взором свое прошлое и думаю: «Ну, Федотыч, и помыкало же тебя!.. Черт передери, как тебя помыкало, старый балаганщик!» Становлюсь я тогда перед зеркалом, и смотрит оттуда на меня уже не прежний курчавый румяный Петя Крылов, а изрезанное морщинами усталое лицо человека, перевалившего за сорок лет… «Где ты, мой румянец, где вы, мои кудри?.. Их иссушила грусть, и ветер их разнес», — утешаю сам себя, ласково поглаживая предательскую лысину. Но если судьба отняла мой румянец и кудри, — то мускулы и сила у меня остались не хуже, чем прежде, и если бы теперь мне предложили любое обеспечение и спокойное место помимо цирковой карьеры, — я откажусь, черт меня передери!.. Как старая гвардия, которая умирала, но не сдавалась, так и я останусь до конца дней моих… «индейцем». И это будет последняя моя победа над судьбой, которая постоянно коварно хотела из «индейца» сделать «обывателя». Но, увы, далеко не все великие мира сего удостаиваются памятников от потомства (почему-то называемого благородным), даже если они и обладали бы, как я, бицепсами в 46 сантиметров (поищите, друзья, древних мудрецов с такой мускулатурой!). Поэтому я гордо отказываюсь вперед от всяких статуй в мою честь и пишу сам эту автобиографию, не надеясь, что найдется через несколько столетий поэт, который воспоет меня, как воспел старец Гомер «гнев Ахиллеса, Пелеева сына». Положим, Гомеры живописали подвиги силачей в век Золотой Эллады, а в наше время про людей силы физической пишут не вдохновенные певцы, а газетные рецензенты в рубрике «Спорт» и в… хронике происшествий.
«Tempora mutantur, et nos mutamur in illiis!» — сказал бы мой первый учитель-латинист, нещадно лепивший мне единицы во славу классической системы. Конечно, «mutamur», — отвечаю я сам себе, — ведь на календаре 1914 год!
Перевертываю страницы жизненного календаря и дохожу до 11 июня 1871 года: это — день моего рождения. Родители мои почти безвыездно жили в Москве, где отец занимал хорошее место управляющего на винном заводе Поповых. Все в нашей семье были крепкие люди — особенно мой отец: среднего роста, коренастый, с высокой поднятой грудью, он всегда поражал меня той легкостью, с которой проделывал самые трудные упражнения на кольцах, висевших в нашей детской. А когда отец взял за грудь нашего кучера Онисима, явившегося в контору пьяным, и выбросил его с лестницы, — влюбленность моя в отца уже не знала пределов. Я старался во всем подражать ему, ходил так же выпятив грудь и говорил сиплым точно надтреснутым голосом, который по моему мнению, очень напоминал отцовский низкий бас.
Напрасно меня мать усаживала за книги, — единственно, что мне в них нравилось, — это то, что их можно было запускать в головы детям соседей, с которыми у меня шла беспрерывная война, прерывавшаяся только для совместной игры в бабки. Да и эта игра кончалась тем, что мы вцеплялись друг другу в волоса. Я постоянно удирал из дому, чтобы лазать по деревьям, запускать змея или драться с товарищами. Положим, когда мне исполнилось десять лет, и мне подарил отец роман Майн Рида «Всадник без головы», все остальные игры стушевались перед игрой «в индейцев». Это была премилая игра, в которой главную роль играла стрельба из рогатки в оконные стекла. Великолепно я выучился этой стрельбе, — только и слышно бывало порой: «дизнь-тррах», — звон от разбиваемых стекол. Особенно хорошо трещали стекла зимой. Ну, и влетало же мне от родителей, от соседей, от няньки за эти стекла! Помню, когда после одного меткого выстрела меня потащили драть на конюшню, я вопил благим матом: «За что?.. ведь прицел был великолепный… Сразу три стекла вдребезги!..»
Наконец отдали меня в гимназию, и началось мое странствование по средним учебным заведениям Москвы. Кто виноват, — педагоги или я, — не берусь судить, но мы не сходились взглядами. Я всегда думал, что мальчугану с моими мускулами нет особой нужды знать всевозможные исключения masculini generis и т.д., а потому, сидя на уроках, постоянно читал из-под парты Майн Рида, Фенимора Купера и Жюля Верна, а все вечера проводил на галерке в цирке Саламонского, где работал покойный Форс, ставший моим кумиром, и все манеры которого впоследствии я перенял в моей «работе на арене». Придя из цирка домой, я тренировался утюгами, которые навешивались на половую щетку, а иногда заходил в мясные лавки, где пробовал поднять двухпудовку. К гирям у меня оказалось больше способностей, чем к наукам, и мне удалось через 2–3 месяца толкнуть двухпудовку. От робости или страха, — уж не знаю, у меня при этом из носа пошла кровь… Подручные — мясники, сначала называвшие меня «карапузом» и «синей говядиной», посмотрели на меня с уважением, а хозяин лавки взял меня за шиворот и со словами: «Еще беды с тобой не обобраться, ежели надорвешься, стервец»… потащил к выходу. Итак, этот мой первый дебют в качестве атлета закончился трагикомично, но все-таки я, когда торговец тащил меня вон из лавки, успел укусить его за руку. Плоды моей тренировки сказались очень быстро и крайне неожиданно: в большую перемену я вздул троих моих товарищей и при этом увлекся так, что их повели в лазарет, а меня со швейцаром отправили домой с тем, чтобы я не возвращался в гимназию.
Вот вам и справедливость поговорки: «победителей не судят»! Удалось родителям поместить меня в первую гимназию, где я усердно читал из-под парты опять Майн Рида до 4-го класса, когда меня опять за драку «попросили выйти вон». В сущности говоря, в этом была колоссальная несправедливость: я был только виноват в том, что был сильнее моих сверстников, ибо если бы они меня вздули, а не я их, то… выгнали бы их. Тогда на общем семейном совете было решено сменить мою классическую систему образования на реальную, и я начал странствовать по реальным училищам. Сначала выгнали меня за драку из казенного реального училища, затем из училища Фидлера, когда я спустил с лестницы одного «фискала», при этом так ловко, что он пробил себе голову. Наконец меня отдали в училище Хайновского, куда поступали «камчадалы» из остальных учебных заведений. Там я быстро сделался очень популярным, благодаря силе (уже выжимал двухпудовки). В этом училище все были хорошие парни, — сначала они попробовали навалиться на меня гурьбой, но когда я выбил добрую дюжину зубов у моих врагов, меня единогласно признали сильнейшим «хайновцем», причем каждый в знак уважения к моей мускулатуре давал мне часть своего завтрака. Это было почетно, но уж чересчур сытно: мне казалось неудобным, чтобы первый силач не мог съесть всего, что ему приносили, и я буквально жрал, пока глаза не лезли на лоб.
Дошел я до пятого класса и почувствовал, что меня неудержимо тянет к приключениям. Долго я не колебался, кем мне сделаться — индейским ли вождем, в роде какого-нибудь Сиу-Ксу Орлинного Когтя, или морским разбойником. И то, и другое было заманчиво…
Наконец жребий был брошен, и я очутился в Мореходных классах в Петрограде. Хороший был там народ, — здоровый, крепкий и очень дружный, Жили мы превосходно и весело, — хотя я был и самым сильным «мореходом», но меня все-таки здорово отдули раз пять. Будучи учеником, я ходил в плавание: был рулевым на пароходе «Чихачевъ» (Р.О.П.), плавал на английском пароходе «Кочгаръ» между Одессой и Марселем и наконец в Добровольном Флоте простым матросом. Побывал я в Японии, Китае, Александрии, в Англии. Боже мой, как хорошо на меня действовали морские волны! Стою на борту, и сердце замирает от невыразимого блаженства при виде бесконечного простора… От избытка чувств душа была так полна, что я должен был обязательно кого-то ударить и поэтому всегда шел в кочегарку драться. Да, я делался настоящим «морским волком»! Это не то, что быть поваром на паршивом греческом судне «Эмилия», как пришлось мне перед поступлением в Мореходные классы. Но, и готовил же я!.. Помню, после первого приготовленного мною обеда оба хозяина судна подошли ко мне с поднятыми кулаками, но тотчас же очутились на полу… После этого состоялось молчаливое соглашение, в силу которого готовить стали сами хозяева, а я из поваров перешел в юнги. Свежий, морской воздух сказывался на моем организме гораздо благотворнее, нежели все классические и реальные системы образования: я делался все здоровее и здоровее. Во всех городах, куда заходили мои пароходы, я посещал атлетические клубы, поднимал гири и боролся, — преимущественно накрест. Особенно частым гостем я был в Одесской школе атлетики Новака, где прямо «умирал» за штангой, — в то время я уже толкал двумя руками более шести пудов и чувствовал себя «довольно гордо». Наконец сдан последний экзамен на курсах, — и я с дипломом в кармане занял место второго штурмана (иначе — помощника капитана) на пароходе Добровольного Флота «Мария», который курсировал по Азовскому морю.
Вскоре я сделался популярнейшим человеком среди приморского населения, особенно после того, как избил одного турка, который доставлял на пароходы фрукты. Этакая был каналья, извините за выражение! Продал он мне винограду на 1 руб. 25 коп., и ни к черту негодного. Я и говорю ему: «Отдай, Ахмет, деньги и получи деликатнейшим манером свой виноград прямо в морду». Подбоченился он фертом, засучил руки и говорит: «Отними, бачка, деньги»… Ну, я стал отнимать… То он меня по уху, то я его по зубам… В результате, я свой рубль с четвертаком отнял и Ахмету руку правую окончательно вывернул… Одним словом, все шло благополучно, но вот в конце зимы 1895 года поехал в Москву, чтобы родных повидать и похлопотать насчет места первого помощника капитана в Русском Обществе Пароходств и Торговли. Тут и произошло крушение моей жизни. Встретился со мной мой старинный товарищ Мочульский (царство ему небесное!), - тоже атлет-любитель. Пошли мы к Сереже Дмитриеву-Морро, имевшего тогда атлетический… погреб под магазинами Лурие, у которого работал художником Морро. В магазине были угольные склады в погребе, и вот там-то Серж отвоевал себе местечко для упражнений со штангами и гирями.
Красиво он «работал», — прямо орел был в темпах. Самая тяжелая штанга, бывало, летит, как перо, — и при этом «с улыбкой на устах». У меня ловкости не было, — все выходило по-медвежьи, но я изобрел свою систему: посмотрю, бывало, на штангу посвирепее и обругаю ее самым пренебрежительным образом, а от этого сам уже в злость прихожу и начинаю поднимать, — поднимаю и все время ругаюсь, чтобы злость не утратить и чтобы с этого самого энергия не пропала. Очень мне эта система помогала, — с тех пор у меня еще и доныне манера осталась, — гири я поднимаю или бросаю, — нечто в роде рычание звериного испускать для поддержания геройского духа. И началась тут настоящая трагедия моей души… Дни и ночи только мечтаю о гирях и аппетит даже потерял. Завел у себя дома тоже подвал с гирями, — штангу купил, ворочаю гирю нескладно, но стараюсь копировать манеры Фосса.
Чувствую, что горит в моей душе «священный огонь артиста», и что единственное мое призвание это — благородное искусство…
Колебался я недолго и 25 апреля 1895 года уже стоял в балагане Лихачева на Девичьем Поле и показывал сему директору мои бицепсы объемом в 41 сантиметр.
Пощупал меня со всех сторон Лихачев и произнес, почесывая в затылке: «65 целковых в месяц, мусью, и чтобы ежеден несколько раз работать»… Пожал я руку этому моему Барнуму, — в сером пиджаке, лакированных сапогах и красном галстуке «бабочкой», — и наше соглашение состоялось. Поехали мы с ним в провинцию, — по мелким ярмаркам и садам. Чуть ли не каждый час приходилось мне работать, то ворочая гири, то борясь на поясах с любителями. Бывало, еле успеешь отдохнуть и напиться чайку, как опять заливается колокольчик перед дверью балагана, и осипший голос начинает выкрикивать: «Пожалуйте в театр живых чудес… Между прочими чудесами сказочный богатырь Петр Федотович Крылов, уроженец города Москвы, покажет необычайные чудеса своей силы. Представление начинается!..»
Ну, и опять — ворочаешь штанги на сцене, которая ходуном ходит, ибо сколочена из барочного тесу. Из балагана Лихачева я перешел в цирк Камчатного, — это уже «чином выше». Впервые выступил я в этом цирке в слободе Покровское. Теперь понятия не имеют атлеты о том, как работали раньше… Не меньше 12–15 раз приходилось мне в сутки выступать, в промежутках стоишь на «раусе» (на балконе цирка) и зазываешь вместе с клоунами публику. К тому времени я срепетировал уже хороший номер: поднимал со стоек лошадь с всадником на веревках, а не на цепях с блоками. После этого номера во всех маленьких городках, куда я приезжал с цирком Камчатного, на меня публика смотрела, как на одно из «живых чудес». Даже плакат этого номера я себе заказал у одного маляра, — сильно он нарисовал, но мое лицо с натуры писать отказался, а взял с лубочного издания «Палач города Берлина». Смотрю я на плакат, и самому страшно становиться: уж больно зверское лицо, и как будто сходства со мной мало. Однако плакат мой дирекция вывесила около входной двери, а чтобы еще больше впечатления на публику он производил, я во время «рауса» становился рядом с плакатом.
От Камчатного я поехал в Уфу в большой цирк Боровского и делал с ним турне по Сибири в течение трех лет. Тогда я уже выработался в «хорошего артиста» — жалованья получал 200 рублей и бенефис. «Работали» со мной два атлета, — знаменитый потом С.И. Елисеев и А.Д. Горец (Мануилов). У меня с Елисеевым сразу резня пошла на гирях, — надо сказать, что я был лучше его на одну руку, а он выше меня в движениях на обе руки. Выступали мы вместе в качестве «номера», но всегда начинали сводить на «конкуренцию» и доходили порой не только до ругани, а до драки на арене — приходилось самому Боровскому вмешиваться в нашу «работу», выгонять нас с манежа и штрафовать. Горец гиревиком особенным никогда не был, но хорошо боролся на поясах.
В первый бенефис я взял хороший сбор и при этом на меня составили протокол. Дело в том, что в тот день я должен был поднимать лошадь со всадником и держать на груди наковальню. Выхожу на арену, публика принимает меня с азартом, но вдруг слышу из первого ряда господин какой-то, в чиновничьей фуражке и довольно мозглявого виду, говорит своей соседке: «Не понимаю, как можно приветствовать в наш просвещенный век грубую силу. Это просто бык какой-то!» и т.д. Посмотрел я на него, остановил оркестр рукой и говорю публике: «Господа, вот этот господин говорит, что — я бык… Хотя я — человек интеллигентный, но работаю на арене, потому что люблю силу… А, в общем, я нахожу, что лучше быть сильным быком, нежели слабым ослом, хотя бы и в чиновничьей фуражке, как сей субъект». Что тут поднялось в цирке — и описать трудно… Аплодисменты, аплодисменты без конца.
Господин, которого я обозвал «ослом», вломился в амбицию и полез на арену объясняться, но тотчас же был мною взят за шиворот и посажен обратно на место. В итоге скандал, протокол и т.д. Вообще, «язык мой — враг мой», мог бы я сказать, потому что часто имел неприятности из-за невоздержанности на словах.
Но уж у меня характер такой, что «миндальничанья» на арене я не признаю. Да и где тут было научиться этикетам всевозможным, когда каждый день почти боролся в Сибири с такими типами, что разве только на большой дороге им настоящее место. Помню, в Иркутске боролся я на поясах с местной знаменитостью Шляпниковым. Громадного роста, почти в девять пудов весом, с лицом суздальского письма, окаймленным окладистой черной бородой. Шляпников переложил на своем веку до 25 профессиональных борцов, — а я приложил его на оба плеча. Ну, и как же мы с ним после борьбы в коридоре ругались, — обеим приятно было, — и слов для ругани уже не хватило… А тут еще «этикеты» соблюдать! Победа над Шляпниковым покрыла мое имя в Сибири таким ореолом, и был сразу произведен в «душки» — правду говоря, я был красивым парнем (шерсти на голове было хоть отбавляй, — не то что теперь)!
Но «романы» мои были не совсем удачны: я все время только показывал свои мускулы и спрашивал своих поклонниц: «Сколько вы выжимаете?» Вообще, интересы мои в жизни сводились только к штангам, бульдогам и весовым гирям. Когда от Боровского перешел я в цирк Владимира Дурова (Орел и Витебск), то, посмотрев на этого знаменитого клоуна, пришел к заключению: «Хороший артист, но в общем ничего не стоит, так как моей штанги поднять не может». К таким заключениям я пришел, когда слушал Шаляпина и смотрел картины в Третьяковской галерее. Затем очутился я в цирке Девинье и Бизано, разъезжавшим по волжским городам. Были мы в Ярославле, Рыбинске, Костроме и т.д. У меня уже было много трюков: жал одной рукой бульдог, рвал цепи, ломал подковы и монеты, разбивал кулаками камни, делал растяжку с четырьмя лошадьми. При этом я всегда разговаривал с публикой сам, между тем как при работе других атлетов их номера объяснял кто-нибудь из «униформы». По отзывам публики, мои реплики всегда отличались убедительностью. Например, когда я разбивал камень кулаком, то неизменно обращался к публике с такими словами: «Господа, если вы думаете, что в этом номере есть фальшь, то могу разбить этот камень на голове любого желающего из публики… Милости прошу желающих — на арену!» И постоянно эта короткая вступительная речь оказывалась крайне убедительной, так как желающих подставить свою голову под мой кулак не находилось даже среди лиц, наиболее склонных к скептицизму.
Во всех приволжских городах мне много приходилось бороться на поясах, что вместе с победными лаврами иногда приносило и неприятные последствия: так, после моей победы в Рыбинске над Петром Егоровым, весившим около десяти пудов, местные крючники дали зарок «пощупать тот материал, из которого сделаны мои ребра», — volens-nolens, пришлось каждый вечер после цирка уже прямым манером отправляться домой на извозчике. В 1894 году приехал я в Москву на побывку к родным. По-настоящему, мне бы отдохнуть от гирь, а я опять за них: отправился «себя показывать» на атлетические арены к барону Кистеру, а затем к Наумову. Барону М.О.Кистеру всем обязан атлетический спорт в Москве: много я видел в жизни моей любителей спорта, но такого бескорыстного спортсмена-идеалиста, как этот человек, — англизированной, московской складки, — видеть мне не приходилось.
Положим, и встал ему спорт в копеечку, — почти все свои большие средства М.О.Кистер ухлопал на любимую тяжелую атлетику. Арена его помещалась на Новинском бульваре и было очень хорошо оборудована для гирь и борьбы. Из любителей выдавались Солдатенко, Ломухин, Горлов и Митрофанов (был лучше всех, — выжимал двойники 20 раз, потом спился и умер босяком). Я начал «ставить рекорды»: выжал левой бульдог в 260 фунтов и взял с моста 290 ф. Для того времени это было — «не фунт изюму»! Кистер выдал мне медаль за выжимание бульдога. На арене Наумова (помещалась в Новых Рядах) я давал разводку с весовыми двухпудовками, — натурально «телами книзу». Одним словом, зарекомендовал себя в своей родной Москве как атлета-рекордсмена, и понесло меня попутным ветром опять в цирки.
Ангажировал меня Девинье, и я объехал с ним Минск, Двинск, Ковно, Гродно, Вильну, Лодзь и другие города Юго-Западного края. Тогда у меня была уже «большая марка»: я получал 300 рублей в месяц и начал писаться «королем гирь».
В Лодзи была у меня самая интересная «конкуренция» в гирях, — не с кем иным, как с знаменитым теперь чемпионом-борцом Станиславом Збышко-Цыганевичем. Совсем он был тогда молодой, но все же чувствовалась в нем громадная сила, сделавшая его теперь первым мировым борцом. Но все же на гирях я ему «влил», черт меня передери! — извините за выражение…
Сделал я на «конкуренции» следующее: выжал левой бульдог в 280 фунтов, взял с моста 300фунтов. И развел по 100 ф. в каждой руке (весовые двухпудовки с привязками). Только в одном номере он меня побил: штангу мою в 320 фунтов Збышко толкнул два раза, а я — один раз. В Вильне меня постигло несчастье: поднимая с платформы лошадь со всадником, я поскользнулся и вывихнул ногу в колене и ступне. Семь месяцев пробился я без работы. Настроение было ужасное. «Ну, думаю, — конец! Теперь жалкий калека на костылях»… Сколько раз хотел покончить жизнь самоубийством… Только справедлива пословица: все перемелется, — мука будет. Поправился я, и нога моя еще крепче и сильнее стала. Опять поступил я к Девинье и в 1901 году был с его цирком в Киеве. Этот год был для меня успешным в рекордах: выжал я левой в штанге 280 ф., развел по 100 ф. шарами, донес правой гирю в 100 фунтов к выжатой левой рукой штанге в 280 ф., с моста взял 300 фунтов.
Все эти рекорды я проделал официально в Киевском атлетическом обществе и получил за них от председателя Общества доктора Е.Ф. Гарнич-Гарницкого диплом и золотую медаль. В 1903 году я работал у Александра Чинизелли в Варшаве на жаловании 600 рублей в месяц и имел громадный успех. Положим, и работал я, как верблюд, без устали и самые тяжелые трюки. К моей программе прибавились еще: выталкивание двумя руками с передачей затем на одну руку громадной штанги с полыми шарами, в которых сидело два человека из униформы, и поднимание на платформе с цепями 20 человек. Многие думают, что благодаря стягиванию цепей, этот номер очень легок. Ну нет, черт меня передери!.. Нужны очень сильные ноги и очень сильная спина, иначе останетесь калекой на всю жизнь.
Жизнь в Варшаве мне понравилась: чистота, население веселое, и, главное, очень дешевые порции в ресторанах — на 2 рубля мне давали… пять антрекотов на кости. Наконец, мне пришлось работать в Матушке Белокаменной. Запестрели мои плакаты (теперь уже художественной работы) на заборах садов Омона, Антея, Зоологического, Народной трезвости в Ново-Сокольниках у Р.Р. Вейхеля. Платили мне уже 700 целковых за месяц или по 400 за 15 дней.
От радости, что я работаю в своем родном городе, я старался чуть не лопаться под гирями и нагружал на себя неимоверный вес. Публика меня чуть не на руках носила. Только характерная манера у зрителей свое сочувствие выражать. Ведь видит иной, что у атлета глаза чуть ли не на лоб от усилий лезут, а спрашивает с участливым видом: «Что это, господин Крылов, тяжело?» Очень многие, особенно дамы, обижались, что на такие вопросы я всегда отвечаю: «Да-с, это вам не насекомых давить»… Но, извольте верить, ей Богу из самой души такой ответ вырывался… После зимней работы у Девинье и у Никитина (в Саратове), попал я в Питер (по нынешнему Петроград, слава Богу!) в Зоологический сад Баумвальда.
Встретили меня петроградские атлеты-любители, как родного, особенно члены Кружка любителей атлетики при Университете с И.В. Лебедевым во главе. В конце моего ангажемента в «Зоологии» этот Кружок поднес мне на сцене медаль, причем И.В. Лебедев говорил речь о том, что я в настоящее время являюсь одним из бесспорных «королей гирь». Овации были в тот день мне бесконечные, и я даже заревел белугой на сцене (не «для делов», а по-настоящему), — до того было все обставлено торжественно. Но когда я на сцене целовался И.В. Лебедевым, то никогда не думал, что мне впервые придется выступать в чемпионате борьбы именно у него.
Между тем через год, с его легкой руки, чемпионаты борьбы пошли по всей России, и в 1906 году я уже выступал именно в Лебедевском чемпионате в цирке Чинизелли в Варшаве.
Трудно было учиться поднимать тяжести, но выучиться всем приемам французской борьбы для меня было еще труднее. Помню, в первый день поставил меня Лебедев бороться с немцем Рандольфи. С места он дал мне такую «макарону», что я света не взвидел. Бросился я на него, — в «передний пояс» и о землю. С этого дня у меня появилось, во-первых, желание выучиться французской борьбе, а, во-вторых, непримиримая ненависть к немцам… Целые дни я тренировался с венгром Сандорфи (настоящим), — по 3 целковых платил ему за каждый день тренировки, и особенно налег на изучение ударов и болевых приемов.
После Варшавы начались мои турне с чемпионатом в качестве борца: Ростов-на-Дону, Харьков, Киев, Воронеж, Тамбов, Саратов, Москва, Полтава, Петроград и за последние два года — все сибирские города. В больших чемпионатах не шел дальше III места, а в небольших брал постоянно первенство. Публика мои схватки приветствует немного оригинально: мне свистят, меня ругают, бросают на арену всевозможные удобноносимые предметы (палки, зонтики, картошку…). И все это за то, что я держусь принципа: «Если ты не хочешь, чтобы тебя били, — бей сам». Когда бессонной ночью (после какой-нибудь победы, за которую меня освистала публика за несколько горячих зуботычин) я начинаю думать о том, «где справедливость на земле», мне невыразимо хочется крикнуть публике: «Господа, а если б не я, чемпион мира Петр Крылов, бил этого моего противника Имярека, а он отдул бы меня, как тогда вы аплодировали бы Имяреку и кричали: «Дай ему! Дай ему хорошенько!» Так почему же?.. Господа, я тяжелым трудом и чисто в поте лица сделал себе имя, а потому, пока у Петра Крылова есть сила, Имяреку не придется бить меня, старого балаганщика, а, наоборот, каждый Имярек будет всегда разделан мною под орех»!..
И кажется мне что после таких слов я ушел с манежа не освистанным. Вскакиваю я с постели и начинаю произносить эту речь, обращаясь к улице, глядящей на меня сквозь темные оконные стекла… Но когда с красивым жестом раскланиваюсь я перед публикой, то слышу чье то жалобное повизгиванье, — это воет мой старый рыжий такс «Крокодил», который чувствует своей собачьей преданной душой, что его хозяина обидели, и что я, черт меня передери!, не такой уже зверь, каким меня представляет публика… «Крокодил» умильно смотрит на меня, виляет хвостом и тихонько сочувственно воет…
Лапу, старый товарищ!..
Чемпион мира Петр Крылов
1914 г.
Статья просто класс! Спасибо большое.
ОтветитьУдалить